Весь день сердце Георгия давало знать о себе аритмией и короткой ноющей болью. Теперь боль внезапно усилилась и сковала всю левую часть тела.
— А во-вторых, — продолжал Коваль, — у нас просто нет другого варианта. С ним могут сделать что угодно, в любую минуту, и это будет на вашей совести. Я предупреждал вас, что не следует так легкомысленно относиться к возможностям своих врагов.
Боль мешала сосредоточиться, но Георгий изо всех сил старался понять, какой подвох кроется за предложением его странного собеседника. Он спросил:
— Кстати, откуда вы узнали? Просто интересно, как добывают информацию такого рода? Ведь был посвящен только узкий круг людей.
— Информация такого рода распространяется быстрее, чем вы можете предположить, — ответил тот уклончиво.
В этот момент в кармане Георгия зазвонил телефон.
Простуженный голос звучал на этот раз почти дружелюбно:
— Ну что, кудряш, собрал бабло?
Георгий успел подумать, что это всё напоминает шахматный этюд или нотную партитуру — похитители, не звонившие весь день, давали о себе знать именно сейчас, в присутствии Коваля.
Он вышел с трубкой в торговый зал антикварной лавки, где в полумраке матово блестел в витринах фарфор и плешивый Вольтер пьяно щурился из-за шкафа.
— Дай мне с ним поговорить, — потребовал он, следуя инструкциям Панибрата. — Получишь деньги, только если с ним будет всё в порядке. Мне, конечно, не собрать всю сумму, но триста тысяч есть уже сейчас.
— Ты лучше меня не заводи, клоун пидорский! — захрипел уголовник с прежней злобой. — А то я найду твоей балерине применение! Слыхал, сколько в Эмиратах дают за печень от живого донора? У меня и покупатель есть!
— Я сказал, я делаю всё от меня зависящее, — ответил Георгий, стараясь сохранять хотя бы видимость спокойствия. — Это не просто, требуется время! Соглашайся на триста сразу. И пусть он скажет, что с ним всё нормально… Иначе мне не интересна эта сделка!
— Во, харя буржуйская! Ну, щас я тебя заинтересую.
Бандит прокашлялся в трубку, связь прервалась на несколько секунд, а затем Георгий услышал Игоря. Тот сказал всего несколько слов, медленно и невнятно, словно рот его был заполнен ватой. Затем он снова взвыл как больное животное. Это было настолько тягостно, что Георгий почувствовал едкие как щелочь слезы на глазах — первые слезы за несколько последних лет, исторгнутые не смехом или физической болью, но душевным страданием.
— Короче, всё осознал, говножуй? — захрипел в трубке ненавистный голос. — Жду до завтра, до утра. Давай четыреста, но ни копейкой меньше. А то вскрою твоего Игорька, как консервную банку. Мы здесь работаем без наркоза, ты понял меня?
Георгий сжал кулак, ударил по бронзовой скуле Вольтера, расшиб руку и на время отвлекся на эту боль. Коваль стоял в неосвещенном коридорчике и, видимо, слышал весь разговор.
— Вы не будете против, если я сделаю себе инъекцию? — проговорил он. — У меня поднимается сахар. Вы не поможете мне?
«Я не буду против, если ты сейчас воткнешь вилку себе в горло», — подумал Георгий, но подошел и расстегнул запонку на его манжете, помог закатать рукав.
Расставив на стекле витрины несколько пузырьков с лекарствами, Коваль выбрал нужный, распечатал одноразовый шприц.
— У вас диабет? — спросил Георгий из необязательной и ненужной сейчас вежливости.
Тот посмотрел с равнодушным удивлением.
— Неужели вы не знаете? У меня ВИЧ. Значит, Игорь вам не сказал… Он всё-таки прелестный мальчик. Добрый, искренний, порядочный в отношениях. Это редкость в наше время, как белый единорог. Мы не должны его потерять.
— Мы? — переспросил Георгий.
— Что вы решили? — перебил Коваль, отирая обильный пот со лба и подбородка аккуратно сложенным платком. — Даете мне карт-бланш?
— Я позвоню вам, — ответил Георгий. — Завтра утром.
— Нет, никаких звонков, — Коваль убрал лекарства в бумажный пакет. — Пусть утром ваш доверенный человек — кому вы по-настоящему доверяете, — привезет деньги сюда. И оставит у Якова Михайловича. Я начну действовать прямо сейчас.
Яков, владелец антикварной лавки, уже спускался к ним по лестнице.
Георгий коротко попрощался с ними, вышел на свежий воздух. Сел в машину, ожидавшую его на набережной.
Голос Игоря ещё звучал у него в ушах. Он ни на минуту не доверял Ковалю, но тот предлагал пока единственный потенциально реализуемый план. В баланс нужно было засчитать и то, что он, как и Георгий, был заинтересован в деле лично.
Звонок Владимира Львовича стал ещё одной, последней неожиданностью этого дня. Уже много лет политик общался с внешним миром через многоструктурный кордон помощников и заместителей, но в этот раз звонил сам.
— Как самочувствие? — спросил он с оттенком любопытства в голосе. — Не разбудил?
— Нет, — ответил Георгий. — Как ты? Уже знаешь про наш локальный конфликт?
— Знают в Казани, что люди сказали… Когда ты в Женеву?
— Теперь как получится, — проговорил Георгий, пытаясь понять, сообщили ли ему уже о похищении. — Появились кое-какие неотложные дела…
— Жаль, — проговорил тот после паузы. — Не успеешь к открытию лыжного сезона.
Георгий возразил:
— Задержусь всего на несколько дней.
— Мне всегда это нравилось в тебе: стараешься сохранить лицо, — проговорил Володя задумчиво. — Но есть и другие части тела.
Георгий подумал, что если люди из секретных служб прослушивают разговоры политика, для них не составит особого труда разобрать эту шифровку из центра. Алекс Юстасу: «Смазывай лыжи и уноси задницу».
Он попросил водителя Лёшу остановиться где-нибудь на набережной у магазина и купить ему сигарет. Сам он тоже вышел из машины, глядя на чёрную, высоко поднявшуюся реку, связанную позвонками мостов и цепями нервов — фонарей.
Он вспомнил почему-то притчу Казимира про незадачливого китайского путешественника, и подумал с каким-то давно уже забытым лихим отчаянием: «И плевать. Всё не отнимут. Значит, придется зарабатывать на скачках. Или открыть подпольное казино».
Эта мысль немного развеселила, но тут же он вспомнил голос Игоря и направился к машине, посасывая разбитые костяшки пальцев.
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти.
Мандельштам
Всё это время (два или три дня, он не мог сказать точно) Игоря перевозили с места на место в кузове грузовичка, где за тюками с китайским ширпотребом была устроена потайная нора, чтобы только поместиться человеку. Наконец он оказался в каком-то загородном доме, в подвальной комнате без окон, с голой лампочкой под потолком. Один из бритых, Костя, привел его сюда и пристегнул наручниками к железной кровати. Поставил рядом бутылку с водой и пустое ведро.
Игорь сильно страдал от боли: у него было разбито лицо, обожжены окурками руки и грудь, распухли и горели огнем половые органы. Видимо, были сломаны ребра — не получалось глубоко вдыхать и прикасаться к левому боку. Во рту ощущался противный вкус крови.
Приспосабливаться к жизни с поврежденным телом было тяжело, и всё же боль уже стала понятной и выносимой, в отличие от мучительного ожидания. Как приговоренный к казни, всякий раз, заслышав голоса своих похитителей, скрип открываемой дверцы фургона или скрежет ключа в двери, он проваливался в ледяную прорубь страха.
Он понимал, что должен скоро умереть, и эта мысль была словно остуженная вода внутри его горячей больной головы. Бритые охранники больше не били, но обращались с ним небрежно и грубо, как с приготовленной на выброс вещью. Так же груб и равнодушен был старик Леонид Игнатьевич, даже когда приходил к нему один. Правда, об этих минутах Игорь старался не думать, решив для себя, что, может быть, это тоже часть его воспаленного бреда, как тот человек, который, назвавшись Чёрным пешеходом, стал являться ему и требовать его живое сердце в обмен на своё железное.
Странность была в том, что теперь, лежа в жару на продавленном матраце, стараясь больше не плакать и не касаться локтем больного бока, то просыпаясь, то снова погружаясь в полуобморочный сон, Игорь готов был понять какой-то самый важный смысл всего существования. В нем постоянно шла лихорадочная умственная работа — бетономешалка в голове, как выразился однажды Бяшка. Он просматривал файлы своей жизни, словно папки с фотографиями — с последних дней до времени, когда только начал осознавать себя. И всякий раз его мысли тем или иным путем возвращались к главному. К тому, чем был для него Георгий Максимович.
Он вспоминал, как жил с матерью в актерском общежитии, где его баловали балерины и молодые танцовщики из кордебалета. Они жили очень бедно, но понимать это он начал лишь потом. В детском саду у него было много друзей. Он пошел в школу, и эти друзья потерялись, но появились новые. В старших классах, в другой школе, он уже ни с кем близко не дружил.
