Легкий ветерок, даже предвестие ветерка, чуть тронул раскаленный воздух. Ночь предстояла тяжелая. Душная. Звездная.
Двое наших юных героев, не слезая с велосипедов, прятались за лавровой изгородью, окружавшей дом учительницы Палмьери.
— А может, не надо? — в сотый раз спросил Пьетро.
Глория попыталась отнять у него пакет со змеей, привязанный к поясу веревкой.
— Мне все ясно, ты трусишь! Я пойду, а ты жди здесь…
Почему рано или поздно и добрые и злые, и друзья и враги обвиняют его в трусости? Почему это так важно в жизни — не быть трусом? Почему, чтобы считаться мужчиной, нужно всегда делать то, чего тебе меньше всего хочется? Почему?
— Ладно, пошли. — Пьетро полез через изгородь, Глория за ним.
Дом стоял у узкой второстепенной дороги в Искьяно, шедшей через поля, через переезд и соединявшейся с прибрежной дорогой. По ней ездили мало. В пятистах метрах от дома, ближе к Искьяно, находилась автомастерская. Дом представлял собой уродливое прямоугольное сооружение серого цвета с плоской крышей, зелеными пластиковыми ставнями и двумя балконами с множеством растений. Окна первого этажа были закрыты. Учительница жила на втором.
Залезать решили с той стороны дома, которая смотрела на поле: если вдруг кто-то проедет по дороге, их не заметят. Только кто там мог проехать? Переезд в это время года закрыт.
Водосточная труба шла посередине стены. В метре от балкона. Он не очень высоко. Единственная трудность — дотянуться рукой до балконной решетки.
— Кто лезет первым? — шепотом спросила Глория. Они стояли, прильнув к стене, как ящерицы.
Пьетро подергал трубу, проверяя ее на крепость. Похоже, она довольно прочная.
— Я пойду. Так лучше. Так я тебе смогу помочь забраться на балкон.
У него появилось нехорошее предчувствие, но он пытался о нем не думать.
— Ладно. — Глория отошла в сторону.
Змея шевелилась в сумке, привязанной к поясу Пьетро. Он ухватился за трубу обеими руками и уперся ногами в стену. Резиновые сандалии — не лучшая обувь для подобных упражнений, однако он сумел взобраться наверх, стараясь ставить ноги на скобы, которыми труба крепилась к стене.
Снова он лезет туда, куда не надо. Но на этот раз, по мнению Глории, правда на его стороне.
«А сам-то ты что думаешь?»
«Я думаю, что не должен туда лезть, но еще я думаю, что Палмьери сволочь и эту шутку она заслужила».
Поднимался он легко и находился уже в метре от балкона, когда неожиданно, ни разу не скрипнув, труба оторвалась. Наверное, скоба была плохо вделана в стену или проржавела. Так или иначе, она оторвалась.
По тяжестью Пьетро она отклонилась, и если ему теперь, одним прыжком, подобно гиббону, не удастся немедленно от нее отцепиться, то он упадет на спину и… Ну, в общем, не важно.
И он повис, зацепившись за край балкона.
— Черт! — отчаянно прошипел он и попытался упереться ногами в трубу, но от этого она лишь сильнее отогнулась.
«Спокойно. Не дергайся. Сколько раз ты болтался на ветке дерева? Ты так можешь полчаса висеть».
Но на сей раз все было не так.
Мраморный край балкона врезался в пальцы. Пьетро мог продержаться минут пять, максимум десять. Он глянул вниз. Можно падать. Тут не так высоко. Может, даже без серьезных травм обойдется. Только вот упадет он прямо на выложенный плиткой тротуар. А тротуарная плитка, как известно, славится своей жесткостью.
«Если удачно упаду — ничего не случится».
«Начиная фразу с „если“, ты уже совершаешь ошибку», — сказал бы отец.
Глория стояла внизу и смотрела на него, схватившись за голову.
— Что мне делать? — шепотом крикнул он.
— Прыгай. Я тебя поймаю.
Ну нет, это глупо.
«Так мы оба разобьемся».
— Отойди!
Он закрыл глаза и уже готов был отцепиться, как вдруг представил себя на земле со сломанной ногой: остаток лета придется провести в гипсе. «Черта с два я упаду!» — решил он. Собравшись с силами, уцепился рукой за балконную решетку, с трудом вытянул ногу и уперся пяткой в край балкона, потом ухватился другой рукой, встал на ноги и перелез через решетку.
И что теперь?
Балконная дверь закрыта. Он толкнул ее. Заперто.
Такое в плане не предусматривалось. Но кто бы подумал, что в такую жару окна могут быть закрыты, словно на дворе январь?
Он приложил ладони к стеклу домиком и заглянул внутрь.
Гостиная. Внутри никого.
Можно было попытаться сломать замок или разбить стекло. А потом убежать через дверь. Но так план провалится (ну и пусть!), или опять повиснуть и свалиться.
— Входи! — Глория внизу жестикулировала.
— Закрыто! Дверь закрыта!
— Давай быстрее, она в любой момент может вернуться!
Снизу легко говорить.
«Во что ты вляпался? Прикинь: Палмьери тебя обнаружит на своем балконе».
Он поглядел в другую сторону. Меньше чем в метре было небольшое окно. Открытое. Ставни опушены, но не до конца, он может пролезть.
Вот путь к бегству.
127
Было очень жарко.
Но вода начала остывать. Она уже не чувствовала ног и зада.
Сколько времени она тут лежит? Она точно не знала, потому что задремала. Полчаса? Час? Два?
Какая разница?
Скоро она вылезет. Но не сейчас. Спокойно.
Сейчас ей надо послушать песню. Свою любимую песню.
Назад. Трррррр. Чпок. Вкл. Шшшш.
«Каким удивительным был мой мужчина, он смотрел на меня таким сладким взглядом, что всегда ему говорила: „Я твоя“, и земля из-под ног у меня уходила, когда он засыпал на моей груди. И я вновь и вновь вспоминаю те дни, когда была я невинной, когда мои волосы отливали рыжим кораллом, когда я была гордой безмерно, смотрелась в луну, как в свое отраженье, и хотела, чтоб он повторял мне вечно: „Ты прекрасна-а! Ты прекрасна-а! А-а-а! А-а-а!“»
Стоп.
В этой песне заключена истина.
В этой песне больше правды, чем во всех книгах, во всех глупых стихах о любви. Подумать только, она случайно нашла эту кассету в журнале. Выдающиеся деятели итальянской эстрады. Она даже имени этой певицы не знает. Не разбирается в этом.
Но пела та о великой правде.
Эту песню должны выучить ученики.
«Наизусть», — пробормотала Флора Палмьери, проводя ладонью по лицу.
Вкл.
«Ты прекрасна-а! Ты прекрасна-а! А-а-а!»
«Он говорил тебе: ты прекрасна… А-а-а!» — запела и Флора, но звучало это так, словно у нее сели батарейки.
128
— Ты прекрасна.
Она открывает глаза. Губы, целующие ее.
Легкие поцелуи в шею. Легкие поцелуи в ухо. Легкие поцелуи в плечи.
Она запускает руку в его волосы. Волосы, которые он подстриг ради нее («Ну, так я тебе больше нравлюсь?» — «Конечно, так ты мне больше нравишься!»).
— Что ты сказал? — спрашивает она, протирая глаза и потягиваясь.
— Я сказал, что ты прекрасна.
Легкие поцелуи в шею. Легкие поцелуи в правую грудь.
— Скажи еще раз.
Легкие поцелуи в правую грудь.
— Ты прекрасна.
Легкие поцелуи в правый сосок.
— Еще раз. Скажи это еще раз.
— Ты прекрасна.
Легкие поцелуи в живот.
— Поклянись, что не врешь.
Легкие поцелуи в пупок.
— Клянусь. Ты — самое прекрасное, что я видел. А сейчас ты позволишь мне продолжить?
И снова поцелуи.
129
Пьетро проскользнул внутрь головой вперед, как рыба в бочонок.
Вытянул руки, уцепился за кирпичи и подтянулся.
И оказался на полу рядом с биде.
Ванная.
Музыка.
«Но я шла искать тебя по улицам среди толпы людей, мне казалось, что, внезапно обернувшись, я увижу тебя снова. Я будто вновь слышу: „Ты прекрасна-а!“»
Лоредана Берте.
Он знал эту песню, потому что у Миммо был диск.
Он поднялся.
Темно.
И очень жарко.
Он уже вспотел.
И запах… неприятный.
Секунд двадцать он не видел ничего. Он находится в ванной, в этом он не сомневался. Включенная лампа была прикрыта и ничего не освещала. Остальная комната тонула во тьме. Зрачки расширились, и он наконец все разглядел.
Учительница Палмьери лежала в ванне.
В руках она держала старый кассетник, из которого раздавалось: «Ты прекрасна!» Провод тянулся через всю ванную к розетке у двери. Кругом страшный беспорядок. По полу раскидана одежда. В раковине мокрые тряпки. Зеркало все перемазано в чем-то красном.
Палмьери выключила магнитофон и поглядела на него. Как будто Пьетро, входящий к ней через окно, был привычным, нормальным явлением.
Но сама она нормальной не была.
Абсолютно.
Так изменилось ее лицо, сильно похудело (такие лица были у евреев в концлагерях), кроме того, в ванне плавали размокшие куски хлеба, банановые шкурки и телепрограмма.
Учительница спросила с легкой тенью изумления:
— А ты что тут делаешь?
Пьетро опустил взгляд.
