Глава десятая
Консервы, которые нам дал английский майор, таяли, как снег весной: аппетит у Розетты был прямо волчий; и я решила, что нам надо поскорее уходить из этого шалаша. Но мне не хотелось идти в Валлекорсу или в какую-нибудь другую деревню поблизости — наткнешься, чего доброго, опять на этих марокканцев, части их, наверно, расположились по всем деревням Чочарии Я и говорю Розетте:
— Давай-ка вернемся в Фонди. Найдем там какую-нибудь попутную машину и уедем в Рим, если союзники его освободили. Лучше уж бомбежки, чем марокканцы.
Розетта выслушала меня и потом, помолчав немного, вдруг сказала такое, что у меня аж сердце кольнуло.
— Нет, лучше марокканцы, чем бомбежки, по крайней мере для меня. Что могут сделать со мной марокканцы хуже того, что они уже сделали? А помирать я не желаю.
Мы немного поспорили с Розеттой, пока мне не удалось убедить ее, что нам выгоднее идти в Фонди, где, конечно, уже прекратились бомбежки: союзные войска ведь продвигаются на север. На следующее утро мы простились с козами и спустились на дорогу.
Нам повезло (если в данном случае можно говорить о везении вообще). Пропустив несколько военных грузовиков, которые, как мы знали, не перевозили гражданского населения, мы вдруг увидели совсем пустой грузовик, весело ехавший вниз по дороге, я сказала — весело, потому что ехал он очень быстро и вихлял из стороны в сторону. Я встала посреди дороги, помахала руками, и грузовик остановился; за рулем сидел белобрысый парень с голубыми глазами, в красивой красной фуфайке. Он остановил машину, поглядел на меня, и я ему крикнула:
— Мы с дочерью беженки, можешь отвезти нас в Фонди?
Он свистнул и ответил:
— Тебе просто повезло: я как раз еду в Фонди. А где твоя дочь?
— Сейчас будет здесь, — ответила я ему и сделала знак Розетте, чтобы она шла ко мне.
Я боялась, как бы нам не повстречаться опять с плохими людьми, и приказала Розетте ждать меня на тропинке за кустами. Она вышла на дорогу, вся освещенная солнцем, и направилась к нам, на голове у нее была единственная оставшаяся у нас коробок с консервами. Я пригляделась к парню, и он мне не понравился: в его голубых глазах и слишком красных губах было что-то развратное, вульгарное и свирепое. А когда я заметила, как он глядит на Розетту, тут уж он мне совсем противен стал: он смотрел не в лицо ей, а на грудь, туго обтянутую легкой кофточкой и выдававшуюся вперед, потому что она напрягалась, чтобы удержать на голове коробку. Он крикнул ей, нахально смеясь:
— Твоя мать сказала мне, что ты беженка, но не сказала, что ты красавица.
Он вылез из машины и помог Розетте забраться на сиденье рядом с ним, а меня посадил с другой стороны. И я ему ничего не сказала, что он позволяет себе такие вольности, а ведь случись это несколько дней назад, я бы сделала ему замечание, может, даже отказалась бы ехать с ним; и тогда я подумала, что я тоже изменилась, по крайней мере по отношению к Розетте. Парень завел мотор, и грузовик помчался по дороге.
Вначале мы все молчали, а потом, знаете как это бывает, начали рассказывать каждый о себе. О нас с Розеттой я рассказала ему совсем мало, но он был страшный болтун и все рассказал нам о себе. Он был здешний и, когда заключили перемирие, дезертировал и скрывался в лесах, но потом попал в облаву, и его схватили немцы; какой-то немецкий капитан почувствовал к нему симпатию, и вместо рытья окопов он попал на кухню, где и работал все время, пока здесь были немцы, никогда в своей жизни он не ел так много и вкусно; за продукты он получал от женщин все что угодно — время-то было голодное.
— Много красивых девушек приходило тогда ко мне просить чего-нибудь поесть. Я им давал, что они просили, но и они, конечно, должны были давать мне кое-что в обмен. Вы мне можете не поверить, но мне не попадалось ни одной, которая отказалась бы от такого обмена. Голод не тетка, от голода даже самые несговорчивые становились уступчивыми.
Чтобы переменить разговор, я спросила у него, чем он занимается теперь, и он мне ответил, что вместе со своими друзьями развозит на грузовике беженцев, желающих вернуться домой, за это он берет с них хорошие деньги.
— С вас я ничего не возьму, — сказал он и покосился на Розетту.
Голос у него был хриплый и грубый; на толстую шею спускались мелкие белокурые завитки, отчего его голова походила на козлиную; а когда он смотрел на Розетту, вернее, впивался глазами в ее грудь, то становился еще больше похож на козла. Он сообщил нам, что его зовут Клориндо, и спросил у Розетты ее имя. Розетта назвала ему себя, и он сказал ей:
— Жалко, очень жалко, что голодные времена уже кончились. Но я уверен, что мы с тобой все равно договоримся. Ты любишь шелковые чулки? А как насчет отреза на костюм? Или, может, хочешь красивые шевровые туфли?
К моему удивлению Розетта, помолчав немного, вдруг ответила:
— Кто же откажется от таких вещей?
Он засмеялся и повторил:
— В общем мы с тобой договоримся.
Я вся затряслась от возмущения и крикнула:
— Заткни глотку… Как ты смеешь?
Он посмотрел на меня искоса и сказал:
— Вот злюка. Да я просто предлагаю свою помощь двум беженкам, которые в этой помощи нуждаются.
В общем он был веселый малый, только больно уж грубый и бесстыжий. Так мы болтали о том о сем, пока не доехали до перевала, за которым дорога до самого моря идет под гору; тогда Клориндо выключил мотор и помчался вниз без тормозов, не замедляя даже на крутых поворотах и распевая во все горло какую-то похабную песенку. Ясное дело, ему было весело: день стоял чудесный, в самом воздухе чувствовалась свобода, которая пришла к нам после стольких месяцев рабства, и люди теперь могли делать, что хотели; вот Клориндо и пользовался свободой; только его свобода была свободой негодяя, не желающего уважать никого и ничего, а для нас с Розеттой свобода была в том, что мы могли вернуться в Рим и зажить прежней жизнью. На крутом повороте меня бросило на него, и я увидела, что он правит одной рукой, а другой сжимает руку Розетты. Розетта позволяла ему жать руку, а я, ее мать, не протестовала против этого; а ведь что было бы несколько дней назад!.. Это его свобода, подумала я, и тут я ничего не могу поделать: уж если мадонна не смогла совершить чудо и помешать марокканцам изнасиловать мою Розетту у своего алтаря, то где уж мне, слабой женщине, помешать Клориндо держать Розетту за руку.
Мы мчались вниз и очень скоро выехали на знакомое мне шоссе: с одной стороны стояли высокие горы, а с другой — тянулись апельсиновые сады. Последний раз, когда я была здесь, дорога кишела солдатами, беженцами, автомобилями и танками, и меня поразила тишина, сменившая теперь весь этот шум и гвалт. Если бы не солнце и не зеленые деревья в цвету, склонившиеся над дорогой, то я бы подумала, что вернулась зима, а вместе с ней худшие дни немецкой оккупации, когда ужас загонял людей в норы. На дороге не было никого, разве только изредка попадался нам навстречу крестьянин со своим ослом; и нигде не было слышно ни звука. Мы быстро проехали по шоссе и свернули в Фонди. Улицы были пустые и тихие, дома разрушены бомбежкой, кругом одни развалины и большие лужи гнилой воды. Люди, бродившие по этим улицам, казались такими же оборванными и голодными, как месяц тому назад, когда здесь еще были немцы. Я сказала об этом Клориндо, и он мне весело ответил:
— Говорили, что англичане принесут изобилие. Они его и приносят, но только на два или три дня, когда останавливаются, прежде чем двигаться вперед. Тогда они раздают леденцы, сигареты, муку, одежду. Потом они идут дальше, изобилию приходит конец, а люди продолжают жить, как раньше, даже хуже, чем раньше, потому что им уже не на что надеяться.
Я поняла, что он прав; так оно и было: союзники со своей армией задерживались на день или два в тех местах, из которых они выбивали немцев, и их армия вносила немного жизни в истерзанные города и селения Потом они уходили, и все становилось опять таким, как было раньше. Я сказала Клориндо:
— Что же нам делать? Нельзя же оставаться в этом проклятом богом месте. У нас ничего нет. Мы должны вернуться в Рим.
На это Клориндо, ведя автомобиль среди развалин, ответил:
— Рим еще не освободили. Вам лучше остаться пока здесь.
— А что мы будем здесь делать? Он ответил нехотя:
— Я позабочусь о вас обеих.
Тон его показался мне странным, но я ничего не сказала. Мы выехали из города и свернули на проселочную дорогу, которая шла среди апельсиновых садов.
— В этих садах живут мои знакомые, — спокойно сказал он, как будто речь шла о каких-то пустяках. — Вы поживете у них, пока союзники не освободят Рим. Как только будет возможно, я сам отвезу вас туда на грузовике.
Я опять промолчала; он развернул грузовик, остановил его и сказал, что к дому его друзей можно пройти только пешком. Мы пошли по тропинке среди апельсиновых деревьев. Место это мне показалось знакомым; хотя апельсиновые сады были везде и тропинки ничем не отличались друг от друга, но по некоторым признакам я видела, что уже проходила по этой тропинке среди этих самых садов. Минут через десять тропинка вывела нас на опушку, и я сразу узнала это место: перед нами стоял розовый дом Кончетты, той самой Кончетты, у которой мы жили первые дни, как только приехали в Фонди. Я заявила решительно:
