Видиадхар Найпол - Территория тьмы

Окончив рассказ, Джуссодра продолжала плакать, и никто не шевелился.

— Что мне нужно сделать? — спросил я у чиновника ИАС. — Она очень стара. Если я предложу ей денег, она обидится?

— Напротив, — возразил тот. — Дайте ей немного денег и попросите устроить каттху — чтение священных текстов.

Так я и сделал.

Потом принесли фотографии — такие же старые и забытые мною, как те идолы; и я снова ощутил, как сдвигаются все понятия времени и места, когда прикоснулся к ним и увидел — посреди бескрайней земли, к которой я сам не был ничем привязан, где мог с легкостью потеряться, — пурпурную печать тринидадского фотографа (с какой ясностью дом по его адресу встал перед глазами), сохранившую свою яркость на фоне выцветающих коричневых фигур, которые в моей пробужденной памяти, казалось, выцвели навсегда, принадлежа лишь воображению и уж никак не действительности вроде этой.

Я приехал сюда неохотно. Я не ожидал ничего хорошего, я испытывал страх. Вся скверна лежала на мне одном.

Кто-то еще хотел меня увидеть. Это была жена Рамачандры — она ждала меня в одной из внутренних комнат. Я вошел. Передо мной согнулась в поклоне закутанная в белое фигура; она ухватила меня за ноги, обутые в «вельдтшены», и заплакала. Она все продолжала плакать, не выпуская моих ног.

— Что мне теперь делать? — спросил я у чиновника НАС.

— Ничего. Скоро кто-нибудь войдет сюда и скажет ей, что не подобает так встречать родственника, что она должна предложить ему пищи. Таков обычай.

Так все и произошло.

Но — пища! Хотя все эти люди и ошеломили меня, я сохранял колониальное благоразумие. Недавно оно не позволило мне пересыпать все содержимое моего кармана в печальные, морщинистые руки Джуссодры. Теперь оно напоминало мне совет уполномоченного: «Если еда приготовлена на огне, можете рискнуть. Но к воде не прикасайтесь ни в коем случае». А уж он-то был уроженцем этой страны! Итак: не надо еды, сказал я. Я не очень здоров и сижу на диете.

— Тогда выпейте воды, — сказала жена Рамачандры. — Хотя бы воды.

Чиновник ИАС подсказал мне:

— Видите вон то поле? Там растет горох. Попросите сорвать для вас немного гороха.

И мы съели каждый по стручку. Я обещал приехать сюда еще раз; мальчики и мужчины проводили нас до джипа; и я поехал обратно по дороге, которая еще недавно вселяла в меня ужас.

В тот же вечер, вернувшись в город, в гостиницу, я писал письмо. Сегодняшний день принес мне такое невероятное приключение. Оно исказило мое ощущение времени, и я снова и снова с удивлением осознавал, что нахожусь в этом городе, в этой гостинице в этот час. Передо мной стояли те идолы, те фотографии, те обрывки тринидадского английского, уцелевшие в той индийской деревушке. Письмо не истощило моего парения. Сам процесс его написания выпустил на волю не отдельные воспоминания, а целое забытое настроение. Покончив с письмом, я уснул. Звучала песня, исполнявшаяся дуэтом; поначалу она казалась частью воспоминаний, частью того воскрешенного настроения. Но я слышал ее не во сне; это была явь. Музыка звучала на самом деле.

Было утро. Песня доносилась из магазина с другой стороны улицы. Это была песня конца тридцатых годов. Я не слышал ее уже много лет, и до этого мгновенья не вспоминал о ней. Я даже не понимал значения всех слов; но я их и раньше не понимал. Это был чистый порыв настроения — и в эти мгновенья между сном и пробуждением оно воскресило для меня утро в совсем другом мире, воссоздававшем здешний, который продолжал жить собственной жизнью. В тот же день, прохаживаясь по базару, я видел перед собой фисгармонии (одна из таких, сломанная и забытая, лежала в доме моей бабушки, как часть безвозвратного прошлого), барабаны, печатные станки для набивных узоров, медную утварь. Я вновь и вновь испытывал такое чувство, будто время улетучилось, это тревожное, но будоражащее чувство удивления перед собственным материальным «я».

В парикмахерской, куда я зашел побриться и где никак не мог допроситься горячей воды, моему парению пришел конец. Я опять превратился в брюзжащего путешественника. Солнце стояло высоко; оно выжгло последние следы слабой утренней прохлады.

Я возвратился в гостиницу и обнаружил у своей двери какого-то нищего.

— Къя чахийе? — спросил я на своем плохом хинди. — Что вы хотите?

Он взглянул на меня. Голова у него была обрита, кроме пучка на макушке, лицо тощее, глаза горели. Мое нетерпение мгновенно переросло в тревогу. Монах, подумал я, монах: я как раз читал «Братьев Карамазовых».

— Я — Рамачандра Дуб, — сказал он. — Я вас вчера не увидел.

Я представлял себе его менее заискивающим, менее чахлым. Попытка улыбнуться не добавила его лицу теплоты. В углах губ собралась слюна — белая и вязкая.

В гостинице жило несколько кадетов ИАС. Трое из них подошли, чтобы выступить переводчиками.

— Я искал вас целый день, — сказал Рамачандра.

— Скажите ему, что я благодарен ему, — ответил я. — Но в этом не было нужды. Я же сказал там, в деревне, что еще вернусь. А впрочем, спросите у него, как он меня разыскал. Я ведь не оставлял своего адреса.

Он прошел несколько километров пешком; потом доехал до города на поезде; потом он обратился в секретариат и стал расспрашивать про чиновника НАС, который сопровождал человека с Тринидада.

Пока кадеты переводили, Рамачандра улыбался. Теперь я увидел, что его лицо — лицо не монаха, а скорее человека, страдающего от крайнего истощения; его глаза горели от болезни; он был болезненно худ. Он держал большой белый мешок и теперь с усилием перевалил его на мой стол.

— Я принес вам рис, выращенный на земле вашего деда, — сказал Рамачандра. — А еще я принес вам прасад — приношение из святилища, выстроенного вашим дедом.

— Что мне делать? — спросил я у кадетов. — Мне не нужно 14 килограммов риса.

— Он и не просит вас взять все. Возьмите несколько зерен. Но прасад возьмите весь.

Я взял несколько зернышек плохого риса, взял прасад — грязновато-серые шарики твердого сахара, — и положил их на стол.

— Я искал вас целый день, — сказал Рамачандра.

— Знаю.

— Я шел пешком, потом ехал на поезде, а потом бродил по городу и расспрашивал про вас.

— Благодарю вас за проявленную заботу.

— Я хочу встретиться с вами. Я хочу принять вас в своей бедной хижине и угостить вас.

— Я приеду в деревню через несколько дней.

— Я искал вас целый день.

— Знаю.

— Я хочу принять вас в своей бедной хижине. Я хочу поговорить с вами.

— Мы поговорим, когда я приеду в деревню.

— Я хочу увидеться с вами. Я хочу поговорить с вами. Я хочу сказать вам что-то важное.

— Мы поговорим, когда придет время.

— Хорошо. Сейчас я покину вас. Я искал вас весь день. Я хочу сказать вам что-то важное. Я хочу принять вас в своей бедной хижине.

— Я больше не могу все это слышать, — сказал я кадетам ИАС. — Попросите его уйти. Поблагодарите его и так далее, но попросите его уйти.

Один из кадетов передал то, что я сказал, добавив от себя много вежливых слов и выражений.

— Теперь мне пора уходить, — ответил Рамачандра. — Мне нужно добраться в деревню до темноты.

— Да-да, вам нужно вернуться домой до темноты.

— Но как я смогу поговорить с вами в деревне?

— Я привезу переводчика.

— Я хочу принять вас в своей бедной хижине. Я потратил целый день, чтобы разыскать вас. В деревне слишком много людей. Как я смогу поговорить с вами в деревне?

— А почему мы не можем поговорить в деревне? Неужели нам не удастся выставить его отсюда?

Кадеты начали подталкивать Рамачандру к двери.

— Я привез вам рис с поля вашего деда.

— Спасибо. Скоро уже стемнеет.

— Я хочу поговорить с вами, когда вы приедете.

— Мы поговорим.

Дверь закрылась. Кадеты ушли. Я улегся на кровать под вентилятором. Потом принял душ. Я вытирался, когда в запертое окно кто-то поскребся.

Это был Рамачандра — он стоял на веранде и пытался улыбаться. Я не стал звать никаких переводчиков. Мне не требовалось ничьей помощи, чтобы понять, что он говорит.

— Я не могу говорить в деревне. Там слишком много людей.

— Мы поговорим в деревне, — ответил я по-английски.

— А теперь возвращайтесь домой. Вы слишком много разъезжаете.

Знаками я убедил его отойти от моего окна. А потом быстро задернул занавески.