По лагерю поползли слухи, что Япония проигрывает войну. Охранники, почуяв перемену в отношении к ним заключенных, били их с усилившейся жестокостью. Нет, не «их», а «нас». Нас. Случались времена, когда я забывала, что как бы по-доброму ни обращался со мной Томинага, насколько бы из-за моих дружеских отношений с ним я ни была прикрыта от жестокости охранников – я все равно узница, рабыня японцев. Когда я поведала Юн Хонг о неминуемом поражении японцев, та задумалась.
«Очень скоро нас выпустят, – говорила я, дивясь: отчего сестра не разделяет моего ликования. – Мы будем свободны и отправимся домой».
«А что люди будут говорить обо мне?»
«Никто не узнает о том, что происходило тут. Я тебе обещаю».
«В конце концов выплывет. Кто-то да проговорится, – она отвела взгляд в сторону. – И ты это знаешь».
«Когда мы выберемся отсюда, то больше никогда не станем заводить речь об этом. Никто никогда не узнает», – повторила я.
«Даже если мы никогда не заговорим об этом, я буду видеть это в твоих глазах всякий раз, когда посмотрю на тебя. – Со стороны входа донеслись мужские голоса и грубый смех. – Тебе лучше уйти».
Сестра отступила от окна, и мрак поглотил ее.
Стальные ящики стали привозить каждую неделю. К этому времени заключенных в лагере осталось меньше сотни. Последнюю партию военнопленных доставили четыре месяца назад и с тех пор никаких других узников не привозили. Каждые две недели Томинага покидал лагерь, уезжая куда-то в фургончике Красного Креста. Когда несколько дней спустя он возвращался, то был угрюм и неразговорчив.
Я никогда не спрашивала, куда он ездил, а уж тем более про то, чем вообще занимается на войне. Казалось, самую большую радость ему доставляло обсуждать со мной его теории создания садов. Я никогда не упускала случая расспросить его о самых незначительных подробностях. То, что он говорил, меня интересовало, но я поступала так еще и потому, что желала продлить время, которое проводила возле него, оттянуть свое неизбежное возвращение к лагерной действительности.
«Когда война закончится, ты должна поехать посмотреть сад Накамура Аритомо», – как-то сказал он мне.
«А скоро война кончится?»
Он глянул на меня, потом отвернулся и стал рассматривать два водопада высоко в горах над лагерем. Он настолько похудел, что глаза у него, казалось, уродливо растянулись, словно бы, оплавляясь, стекали по лицу.
Томинага отсутствовал в лагере три недели, это было самое длительное отсутствие на моей памяти, и я уже думала, что больше никогда не увижу его. Однажды днем охранник шепнул мне, что он вернулся. Я ожидала, что Томинага вызовет меня, как он это всегда делал, но уже настала ночь, а о нем не было ни слуху ни духу. Я тайком выбралась из барака и пошла к его хижине. Когда я подошла, домик был погружен во тьму, а Томинага бродил неподалеку, среди деревьев, освещая себе дорогу керосиновой лампой. Я тайком последовала за ним, к бараку ёгун-юнфу. Спрятавшись за деревом, я следила за ним. Мужчины, ждавшие возле барака, встали по стойке «смирно» и склонились перед ним в поклоне, пока он, минуя их, проходил вовнутрь.
Я бешено злилась на него, а еще больше – на себя. Чего было от него еще ждать?! Он такой же, как и все джапы.
Он вызвал меня на следующее утро, после того как мы пропели «Кимигаё» и поклонились императору Японии. Охранники, передвигающиеся по лагерю, казались нервными и скованными. На некоторых из них Фумио, что-то приказывая, попросту орал отнюдь не благим матом. Я поспешила прочь, чтоб не встречаться с ним. Томинага быстро ходил взад-вперед возле хижины. Увидев меня, он встал и сказал: «Иди со мной». У меня не было сил взглянуть на него. Он схватил меня за руку и потащил за хижину, где стоял его фургончик Красного Креста. Вытащил из кармана полоску черной ткани, растянул ее в руках: «Повяжи это!» Я уставилась на него, все еще думая: кого из женщин ты использовал прошлой ночью, тварь?! Невзирая на нашу дружбу, я пришла в ужас, мне показалось: завязав мне глаза, он намерен пристрелить меня. Наверное, как раз из-за нашей дружбы он и удостаивает меня этой особой милости!
«Вчера ночью я оставил твою сестру за собой, – заговорил он. – Я сказал ей, что вывезу тебя. У меня с английским плохо, но она поняла, что я ей говорил. – Он достал из кармана бумажку, сложенную в маленький квадратик. – Она попросила передать тебе это, – он сунул записку мне в ладонь. – У нас не очень-то много времени, Кумомори».
Развернув бумажку, я узнала аккуратный изящный почерк Юн Хонг: «Помни о своем обещании. Не раздумывай. Не оглядывайся. Беги».
Я подняла взгляд от записки на Томинагу, потом оглянулась на ряд бараков, скрытый среди деревьев.
В предрассветной тьме их было трудно различить.
Он сделал шаг ко мне – и я позволила ему завязать себе глаза. Чувствовала, как он связывает мне веревкой кисти рук. Сжав мне локоть, он помог мне забраться в кузов фургончика. «Чтоб звука от тебя не было слышно», – предупредил он перед тем, как закрыть дверцы. Я слышала, как он залез на водительское сиденье, а через секунду заурчал оживший мотор. Фургончик дернулся и покатил. У ворот Томинага остановился, заговорил с охранниками. Я затаила дыхание, силясь расслышать его слова. А потом мы опять поехали. В первый раз я выехала из лагеря с тех пор, как нас с Юн Хонг привезли сюда, почти три года назад. «Я вернусь, чтобы забрать тебя, – молча клялась я сестре. – Я снова отыщу лагерь. Я вернусь за тобой».
Дорога (если это вообще была дорога) была плохой. Время от времени на крутых поворотах меня шмякало о стенки фургончика. Ветки когтями царапали крышу. Прошло минут пятьдесят, а то и целый час, прежде чем фургончик свернул в сторону и резко остановился. Я слышала, как он вылез из машины и отпер двери. Он помог мне выбраться наружу, стянул с глаз повязку и развязал руки.
Мы стояли на небольшой полянке. Луна только что зашла за горы. Я дышала жадно и тяжело. Он вручил мне сумку с бутылкой воды и кусочками исходящей паром тапиоки, завернутой в пальмовые листья. Указывая на тропу, ведшую вниз, в гущу деревьев, Томинага сказал: «Выйдешь к реке. Иди по джунглям. Иди. Забудь все, что видела».
«Где мы? Скажите мне, где лагерь находится».
Он низко поклонился мне: «Война окончена. Через несколько дней император объявит о нашей капитуляции».
Радость и облегчение вскружили мне голову: «Значит, их освободят!»
«Никого из заключенных не выпустят, Юн Линь».
Услышав собственное имя, сорвавшееся с его губ, я растерялась. Сразу даже не поняла, к кому он обращается. И только потом поняла то, что он сказал.
«Отвезите меня обратно в лагерь! – я повернулась к фургончику. – Отвезите меня обратно!»
Он схватил меня за плечи, развернул, ударил по щекам – дважды. Толкнул – и я упала лицом в землю. Слышала, как он забрался обратно в машину. Заработал мотор, фургончик развернулся – и он уехал.
Тишина вернулась в джунгли. Я поднялась с земли, подхватила сумку и припустила в ту сторону, где скрылась его машина. Я скользила по проплешинам мха, падала, спотыкаясь о камни и корни. Приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дыхание. В конце концов я перешла на шаг. Дважды сбивалась я с пути и теряла драгоценное время, пытаясь снова выйти на след. Под конец я уже совсем не соображала, в ту ли сторону все еще иду. Хотелось остановиться и упасть, но я все шла и шла.
Я должна была вернуться к лагерю.
Солнце стояло высоко, когда я вышла на край какой-то лощины. Впереди, далеко на восток, небо было ясное, зато позади меня на горы надвигались грозовые тучи. Я выпила последний глоток воды из бутылки и выбросила ее. Взгляд мой обшаривал долины, отыскивая два водопада, которые я так часто видела из лагеря. Используя их как вешки, я выискивала шахту и минуту спустя отыскала ее под уступом известняковой скалы. Надежда ожила во мне.
Я забралась на поверхность скалы, чтобы видеть получше. Заключенных собрали возле входа в шахту в окружении охранников. Я пыталась различить в толпе Юн Хонг, но было слишком высоко. Какой-то человек в серой одежде и головном уборе странной формы расхаживал возле шахты, помахивая чем-то зажатым в руке, из чего курился дымок. Ладан – поняла я мгновение спустя.
Из жерла шахты появилась фигура, она делалась все выше по мере того, как человек поднимался по уходившему вниз туннелю. Он был одет в белое, и я поняла: это Томинага, хотя разглядеть его как следует не могла. Он остановился перед заключенными и сделал то, чего ни один японец никогда не делал по отношению к ним – к нам – прежде: прижав руки по швам, он всем телом сложился в глубоком поклоне.
Выпрямившись, он подал знак охранникам.
Те принялись кучками отгонять узников в джунгли, подальше, в сторону от лагеря. Нужно было поспешить: спуститься к шахте и выяснить, куда погнали заключенных, пока я не потеряла их след. Однако что-то удержало меня посмотреть, что собрался делать Томинага.
