Но как бы я быстро ни бежала, как бы хитро ни петляла по чердаку, я не могла оторваться от своего преследователя! Я бросила на него взгляд через плечо и ужаснулась. Я не узнала его лица — это напугало меня больше всего. Бросившись вперед, он попытался ухватить меня за длинную прядь волос, которые развевались позади меня и которые он так хотел обстричь!
Значит, теперь он ненавидел меня? Почему он провел тогда целый день, преданно стараясь спасти мои волосы, а теперь хочет лишить меня единственного украшения и отрады? Значит, он хочет сделать из меня посмешище?
Я устремилась обратно в классную комнату, стараясь попасть туда первой. Я бы захлопнула дверь и заперла ее, дала бы ему время прийти в себя и осознать абсурдность своего поведения. Возможно, он предугадал мое намерение и развил бешеную скорость, ведь его ноги были куда длиннее. Он схватил мои длинные, развевающиеся пряди, от чего я споткнулась и закричала, падая вперед.
Не только я упала, он упал тоже, прямо на меня. И тут острая боль пронзила мой бок! Я закричала снова, на этот раз от боли.
Он был надо мной, опираясь руками на пол, он смотрел вниз мне в лицо, смертельно бледный и испуганный.
— Ты ранена? Боже мой, Кэти, с тобой все в порядке?
Все ли со мной в порядке? Наклонив голову, я разглядела большое пятно крови, быстро расплывающееся у меня по свитеру. Крис тоже его увидел. Его голубые глаза остановились, холодные, дикие, обезумевшие. Дрожащими пальцами он принялся расстегивать мой свитер, чтобы посмотреть на рану.
— О, Господи! — он вздохнул, но затем тихо и облегченно присвистнул.
— Фу! Слава Богу! Я боялся, что ты проколола брюшину. Глубокий прокол — это серьезно, но это всего лишь сильный порез, Кэти. Скверно, ты теряешь много крови. Постарайся не двигаться! Оставайся здесь, а я сгоняю вниз, в ванную, принесу медикаменты и бинты!
Он сперва поцеловал меня в щеку, потом вскочил и в страшной спешке, как сумасшедший, понесся к лестнице, хотя я думаю мы сэкономили бы время, если бы я пошла с ним. Однако, там были близнецы, и они увидели бы кровь. От вида крови они надорвались бы от крика.
Через несколько минут Крис примчался назад с аптечкой. Он упал на колени рядом со мной. Руки его еще блестели от воды. Он успел вымыть их, но слишком торопился, чтобы толком вытереть. Я была рада видеть, что он совершенно точно знал, что надо делать. Прежде всего он свернул жгутом большое полотенце и наложил на рану. С весьма серьезным и заинтересованным видом он подложил под жгут что-то мягкое, проверяя ежесекундно, остановилось ли кровотечение. Когда наконец кровь остановилась, он обработал рану антисептиком, причем ее зажгло как огнем, это было больнее, чем сама рана.
— Я знаю, что жжет, Кэти, но ничем не могу помочь… надо обработать рану, а то проникнет инфекция. Хотел бы я, чтобы у меня был шовный материал, но, может быть, и так не останется шрама, придется только молиться, чтоб не осталось. Было бы так хорошо, если бы люди могли прожить жизнь, ни разу не порезавшись, как будто родились в защитной оболочке. И как странно, что именно я первый по-настоящему порезал твою кожу. Если бы ты умерла из-за меня, а это могло случиться, если бы направление пореза чуть-чуть уклонилось в сторону, я бы хотел умереть тоже.
Он перестал изображать доктора и теперь скатывал оставшийся бинт в аккуратный рулон, затем завернул в голубую оберточную бумагу и положил в ящичек. Он спрятал лейкопластырь и закрыл аптечку.
Он наклонился надо мной, его лицо было прямо над моим, его серьезные глаза были такими внимательными, обеспокоенными, проницательными. Его голубые глаза были такими же, как у нас всех. Однако в этот дождливый день они как-будто впитали в себя цвет этих старых бумажных цветов, отчего в них появились темные прозрачные переливы. Рыдания подступили к горлу: где тот мальчик, которого я знала прежде? Где теперь тот мой брат, и кто этот молодой юноша со светлыми пробивающимися усиками, который так долго смотрит мне в глаза? Один этот его взгляд пленил меня. И больше чем любая боль или страдание, или рана, больше, чем все, что я чувствовала прежде и почувствую впредь, была боль от того страдания, что я увидела в его измученных мерцающих глазах, цвет которых постоянно менялся, как в калейдоскопе, где можно увидеть все цвета радуги.
— Крис, — пробормотала я, теряя чувство реальности, — не смотри так. Это не твоя вина.
Сперва я взяла его лицо в ладони, потом склонила его голову себе на грудь, как прежде, я видела, делала мама.
— Это только царапина, ничуть не больно (хотя было ужасно больно), и я знаю, ты ведь не нарочно. Он задохнулся и хрипло спросил:
— Зачем ты побежала? Раз ты побежала, я должен был преследовать. А я ведь только дразнил тебя. Я бы ни за что не срезал и пряди с твоей головы. Это ведь просто так, для смеха. И ты ошибалась, когда говорила, что я сказал, будто твои волосы некрасивы. Я думаю, на твоей голове могут вырасти самые великолепные, самые знаменитые волосы во всем мире.
Как будто маленький ножичек вонзился мне в сердце, когда он откинул голову и распустил мне волосы веером, так что они закрыли мою обнаженную грудь. Я слышала, как он глубоко вдыхает мой запах. Мы лежали там совсем тихо, слушая, как зимний дождь барабанит по шиферной крыше прямо над нами. Глубокая тишина вокруг. Всегда тишина. Голос природы — вот единственный звук, который достигал нас здесь, на чердаке, и так редко природа говорила с нами тепло и дружелюбно.
Дождь ударял теперь по крыше редкими каплями, вскоре вышло солнце и осветило нас здесь, внизу, и в его свете его волосы и мои засверкали длинными прядями и стали похожи на драгоценный шелк.
— Посмотри, — сказала я Крису. — На окне с западной стороны отлетела перекладина от ставни.
— Вот и хорошо, — сказал он сонно и удовлетворенно. — Теперь солнце будет там, где недоставало его нам, смотри, у меня получилась рифма.
А потом он сказал таким же сонным голосом:
— Я думал о Раймонде и Лили, о том, как они попали на эту пурпурную траву, где исполнялись все желания.
— Правда? Знаешь, я тоже думала об этом, — ответила я тоже шепотом.
Я снова и снова закручивала прядку его волос на свой большой палец, притворяясь, будто не замечаю, что его рука осторожно поглаживает мою грудь, ту, на которой лежала его голова. И поскольку я не возражала, он осмелился поцеловать сосок. Я содрогнулась, пораженная, недоумевающая, почему это заставило меня почувствовать такой странный, необычный трепет? Что такое сосок, просто розовато-коричневый бугорок?
— Я могу представить Раймонда, целующего Лили так, как ты сейчас целуешь меня, — я говорила, задыхаясь, одновременно желая и остановить его, и чтобы он продолжал. — Но я не могу представить, как они делают то, что дальше.
Слова заставили его приподнять голову. Слова заставили его вновь посмотреть на меня с тем же интересом, странные маленькие огоньки блестели в его глазах, которые постоянно меняли цвет.
— Кэти, а ты знаешь, что дальше? Краска залила мое лицо.
— Да, я знаю, насколько могу судить. А ты знаешь? Он засмеялся тем сухим кудахтающим смехом, о котором можно прочесть в романах.
— Конечно, я знаю. В самый первый день в школе, мне рассказали мальчишки в раздевалке, все старшие мальчики только и говорили об этом. И эти слова на стенах, из четырех букв, я их не понимал. Но они мне скоро объяснили; во всех деталях. Девочки, бейсбол, девочки, футбол, девочки, девочки, девочки, они говорили только об этом и о том, чем девочки отличаются от нас. Это столь возбуждающая тема для большинства мальчиков и мужчин, я полагаю, тоже.
— Но не для тебя?
— Для меня? Я не думаю о девочках и сексе, хотя я попросил бы Бога, чтобы ты не была так чертовски хороша! И было бы лучше, если бы ты не была все время рядом и не была так доступна.
— Так вот что ты думаешь обо мне? Значит, по-твоему, я хороша собою?
Подавленный стон сорвался с его губ, стон, больше похожий на крик. Он вскочил и сидел теперь прямо, глядя на то, что открывал мой распахнутый свитер, потому что веер из волос уже сдвинулся с прежнего места. Если бы я не отрезала верх у моего трико, он бы не увидел так много. Но я должна была отрезать, потому что лямки стали мне коротки. Дрожащими, прыгающими пальцами он застегивал пуговицы моего свитера, не глядя мне в глаза.
— Заруби себе на носу, Кэти. Конечно, ты хороша собою, но братья не должны думать о своих сестрах как о девушках — никогда никаких чувств, кроме терпимости и братской любви, и иногда ненависти.
— Я надеюсь, Бог пошлет мне смерть в ту минуту, когда ты возненавидишь меня, Кристофер.
Его руки поднялись, чтобы спрятать лицо, а когда он вновь показался из-за этого щита, то уже улыбался, бодрый и веселый, и прочищал горло.
— А ну давай, нам пора вниз, к близнецам, пока они не выжгли себе глаза дочерна, пялясь без конца в эту подзорную трубу для дураков.
