— Я не могу потерять ее, Радж, — наконец произносит Марин после долгой паузы, во время которой они будто стоят на рушащейся скале. — Джия — все, что у меня есть.
— У тебя есть я, — говорит он так тихо, что она не расслышала бы, если бы в комнате не царила мертвая тишина. Марин не отвечает. Он, кажется, ждет чего-то, но проходят долгие секунды, а она продолжает молчать. Радж издает глубокий вздох: — Что же ты предлагаешь?
— Мы продолжим жить в нашем доме, вместе, — они могут вернуться к прежней жизни — три души, сосуществующие под одной крышей. — Мы поможем ей пройти через все это.
— Что насчет школы? — теперь они ведут переговоры, как будто они в разводе, только без официальной процедуры. — Здесь я не уступлю.
Марин снова изменяет выдержка, в которой она была так уверена. Ей хочется накинуться на Раджа с бранью, потребовать, чтобы он ответил, почему не может понять, что значит школа для будущего Джии. Но линия фронта уже определена, и время жарких споров прошло.
— Можем мы обсудить это позже? — спрашивает она.
— Я пообщался с частными преподавателями, — говорит Радж, повергая Марин в изумление. — Она может окончить школу, занимаясь дома. Я также распланировал поездки в местные школы. Таким образом, у Джии будет выбор, если она захочет вернуться к посещению школы.
— Домашнее обучение подпортит ей резюме, — пытается растолковать ему Марин. Мечты о Гарварде и Йеле начинают развеиваться. — К тому же Джии станут недоступны многие привычные развлечения.
— Меня сейчас не волнует, получит ли она высшее образование. Главное, чтобы она была жива и чтобы ей хотелось жить.
Марин готова поспорить, но лицо Раджа выражает непреклонность. Он глух к любым ее аргументам, и спор может лишь повредить их хрупким взаимоотношениям.
— Хорошо. Давай действовать потихоньку. Когда она придет в себя, мы сможем пересмотреть ситуацию.
Триша
Я не могу сказать, сколько времени прошло с тех пор, как я узнала правду. Дни смешались с ночами. Разницу между ними я определяю только по тому, спит или бодрствует Соня. Она придерживается жесткого графика, и это еще одна ее новая черта. В детстве она просыпалась последней, словно ей тяжело было встретить еще один день жизни. А засыпала позже всех из страха перед тем, что может принести ночь. Я высмеивала ее страхи, считая их признаком незрелости. Теперь я думаю, не было ли у нее на это веских причин, не знала ли она, какую опасность на самом деле представляет собой наш отец.
Я стараюсь собрать воедино как можно больше деталей, но ни одна из них не сходится с образом отца, которого я любила, человека, которого я обожала вопреки разуму. Прошлой ночью мне снилось, что мы танцуем, одни посреди танцпола. Танец «отца-и-дочери» на моей свадьбе. Но вскоре пол стал из белого красным. Я опустила глаза и увидела, что мое красное сари — традиционный индийский свадебный наряд — превратилось в белое платье, но спереди оно сплошь пропитано кровью. Я закричала, но отец продолжал танцевать, уверяя, что все в порядке. Я подскочила на постели, вся в поту. Соня зашевелилась во сне, но не проснулась.
Я оглянулась и заметила придвинутый к двери стул. Давно ли Соня таким образом пытается обезопасить себя? Как еще она хочет защитить себя от страхов, у которых нет имени? Мне становится стыдно за то, что моя сестра страдала так, что и описать невозможно, а я в это время жила в свое удовольствие. Но все это было лишь дымовой завесой, которую я создала, чтобы укрыть за ней случившееся со мной.
Я никогда не жила по-настоящему, я никогда не позволяла себе быть по-настоящему счастливой. Во мне самой столько всего, чего я никогда не понимала. Я люблю пикули, но терпеть не могу огурцы. Пейзажи на картинах всегда восхищали меня, но я не выношу отдыха на природе. Свежие помидоры я готова есть каждый день, но томатным соусом давлюсь. Я люблю детей, но мысль о том, чтобы завести собственного ребенка, вызывает у меня панику. Я никогда не пыталась анализировать, почему я такая, а не иная, — просто воспринимала себя со всей искренностью, которой многим недостает. Но когда мысли о насилии и о детях наслаиваются в моей голове друг на друга, я задумываюсь, насколько же глубоко ранил меня отец. Я свертываюсь клубочком, кладу руку на живот и чувствую, как проваливаюсь в сон.
_____
Мама приносит мне обед: мои любимые пани пури. Это воздушные шарики из жареной пшеницы; они наполнены картофелем, чечевицей, мятным чатни и луком. Сверху они политы йогуртом и сладким коричневым чатни. Обычно я съедаю пятнадцать-двадцать пури за один присест, это одна из немногих поблажек, которые я себе позволяю. Мама ставит поднос на столик рядом с кроватью и проводит рукой по моим волосам. Решив, что я сплю, она направляется к двери, но я окликаю ее.
— Ты не спишь? — говорит она с удивлением.
— Ага, — я сажусь на постели, стараясь не смотреть на себя в зеркало, которое висит поблизости. — Я не сплю уже несколько часов.
Мама молча подходит ко мне. Я отодвигаюсь, давая ей побольше места. Она усаживается рядом и оказывается меньше, чем я думала. Ее хрупкая рука лежит рядом с моей. На ней морщинки, которых я не замечала раньше.
— Я беспокоилась, бети, — бормочет она.
— Я знаю, — я лежу, уперевшись головой в изголовье кровати, и ощущаю колтуны у себя в волосах. Раз-другой я отважилась пойти в душ, но нашла это занятие слишком изнурительным. — Я просто… — я пытаюсь найти слова, но вместо этого пускаю слезу. Я быстро вытираю ее, но за ней по щеке катится другая. — Просто это тяжело.
— Ты помнишь? — спрашивает она.
— Только вспышками, то там, то здесь, — я благодарна за то, что не помню больше, но мне стыдно, что я помню так мало. — Я вижу, как иду по коридору, стараюсь найти кого-нибудь. Но не помню, как он насиловал меня, — я тру руками голову в надежде подстегнуть свою память. — Это не значит, что ничего не было. Где-то в душе у меня остались какие-то воспоминания, — мне очень хочется вытащить их из себя, как кролика из шляпы, и навсегда прогнать прочь. — Какая-то часть меня всегда знала правду. Я просто не могла увидеть ее, — мой голос прерывается, за каждым словом прячется страх. — Что, если мне не станет лучше? Что, если это, — я указываю на себя и обвожу рукой комнату, — все, что я собой представляю?
— Разве я не рассказывала тебе старую индийскую притчу о веревке и змее? — спрашивает мама, глядя прямо перед собой и не отвечая на мои жалобы.
— Нет, — говорю я, не понимая, куда она клонит. Мама редко читала нам, когда мы были маленькими. Сначала она отговаривалась тем, что плохо изъясняется по-английски и не хочет мешать нам учиться говорить правильно, но позже призналась мне, что перестала верить в сказки.
Мама совсем по-детски подтягивает колени к груди и начинает пересказывать историю по памяти:
— Жил-был один человек, который работал целыми днями напролет. У него была тяжелая жизнь. Он работал с утра до ночи на полях Индии, без отдыха и без перерыва на еду. Солнце жгло ему голову, но у него не было ничего, чтобы прикрыться, пот покрывал его лоб и стекал ему на шею. У него было очень мало воды, и его счастье, что он не упал в обморок от солнечного удара. Этот человек не был счастлив. У него не было семьи и родных.
— И детей не было? — спрашиваю я.
— Нет, — она умолкает, чтобы я как следует прониклась ее рассказом. — Каждый день после работы он с грустью брел домой. Он был уверен, что его жизнь никчемна. Однажды его обычный путь перекрыл селевой поток. Только что начался период дождей, сделавших дорогу непроходимой. Он подумал, не пойти ли ему другим путем? Правда, люди говорили, что эта дорога полна зла. Рассказывали кучу небылиц про бандитов и про черную магию. Но этот человек решил довериться своей судьбе и встретиться лицом к лицу с опасностью, которая его ожидала.
— Глупое решение, — говорю я то, что подсказывает мне здравый смысл.
