На улице Воровского скопление автомобилей. Толпа возле Дома кино. «Девушка, билетик!» — «Таня, привет!» — «Здравствуйте, здравствуйте». — «Это Калиновская». — «Поздравляю». — «Не рано ли?»
Толпа становилась все гуще, и в вестибюле, и в холле, и в курительной комнате, и в буфете, и в ресторане плотные ряды знакомых лиц встречали Таню. В этом было что-то пугающее, хотелось все это огромное общество знакомых, друзей, чуть ли не родственников, окинуть сразу длинным взглядом, словно захлестнув петлю, и всем сразу сказать, сразу для всех: хорошо, да, хорошо, у меня все хорошо!
Кто это тебе протянул крюшон? А сбоку уже тянутся руки с конфетами. Как живешь? Хорошо. Как успехи? Хорошо. Ну, как жизнь молодая? Очень хорошо. А ты как? А ты? А вы?
Все жили хорошо, даже очень хорошо. Никто не жил «так себе» во избежание дальнейших вопросов. Здесь еще толкаться не меньше получаса до начала. Вот так всегда.
Григорий Григорьевич Павлик отделился от группы корифеев и взял Таню под руку.
— Танюша, Танюша, се манифик! Лет десять назад я бы… Ха-ха-ха!.. Таня, — сказал он тихо и доверительно, — давай будем дружить, а? Ну, ругались, ну, ссорились — производство ведь, понимаешь? М-м-м, творчество, хм, без этого не бывает. Давай подружимся! Я хочу тебя еще снимать, у меня такие планы, м-м-м, понимаешь? М-м-м, буду работать на шарик, м-м-м, французикам нос утереть, м-м-м, эпопея, м-м-м… Договорились? Дружба?
Оставив ее, он ринулся в толпу.
Подошел старый Танин товарищ, знаменитый артист Миша Татаринов. Миша, писаный красавец, был кумиром юных кинозрительниц от Бреста до Магадана. Они поцеловались.
— Как дела, Мишенька? — спросила Таня.
— Плохо, — сказал кумир. — Замучился совсем. Андрюшка болен, двустороннее воспаление среднего уха. Жанка с домработницей разругалась, та ушла. Варьку теперь я вожу в детсад, и потом покупки, знаешь, и аптека, а у меня еще озвучание и театр, а теща в кризе лежит.
— Вот ведь навалилось как! — ужаснулась Таня.
Ей стало жалко Мишу. Девушки от Бреста до Магадана, должно быть, несколько иначе представляют себе жизнь своего любимца.
— Не говори! — махнул он рукой. — Пойдем хоть выпьем по рюмке.
С большим трудом они пробрались к стойке буфета. Вокруг толпились умные молодые люди. Разговор шел несколько странный.
— Годар, — говорил один.
— Трюффо, — отвечал другой.
— А Бенюэль? — ехидно подковыривал третий.
— Антониони, — резко парировал четвертый.
Среди них стоял высокий парень в темных очках, за которым утвердилась слава большого таланта. Пока он еще ничего по молодости лет не сделал, но все знали, что в скором времени сделает что-то значительное.
— Я уже видел фильм, — сказал он, нагнувшись к Тане. — Вы там хороши. Хотелось бы подружиться. Не возражаете?
— Товарищи, давайте выпьем за Таню Калиновскую, — предложил Миша.
— За Таню! За Таню! — зашумели все.
«Какие милые все люди», — подумала Таня.
Ей стали вдруг симпатичны все эти люди и сам теплый воздух, настоянный на табачном дыме, на умных разговорах и на сплетнях — как же без них! — и на всеобщем ожидании чего-то возвышенного, безусловного и прекрасного. И что самое главное, во всех взглядах она читала призывы к дружбе.
Вдали над лысиной редактора и над седым париком крупной критикессы она увидела надменное лицо Олега. Он кивнул ей и немедленно прошел еще дальше, затерялся в толпе.
Последнее их свидание состоялось неожиданно, несколько месяцев назад. Ее пригласили на встречу со студентами в какой-то институт, и это оказался как раз институт Олега. Так она и не узнала, было ли это подстроено им или произошло случайно.
Она выступала там, в этом институте, вроде рассказывала что-то о себе и, так сказать, «делилась творческими планами». Выступать она не умела, сильно путалась, говорила какие-то шаблонные, свойственные «людям искусства» слова: «где-то по большому счету» и «волнительно» вместо «волнующе» — и произносила прилагательные мхатовским говорком, то есть так, как ни в жизни, ни на экране никогда не говорила, а потом и совсем потеряла нить мысли, покраснела, кляня себя, но юношеские лица в зале были так веселы и добры, что в конечном счете все сошло хорошо, всем она, как всегда, понравилась.
Потом ее окружили здоровые, спортивные парни и девушки с высокими прическами, отбили от любителей автографов и повели по всему институту, гордясь, показывали ничем не примечательные аудитории и залы. Помещение было не выдающееся, только сам институт был выдающимся.
В конце длинного пустого коридора она увидела Олега. Он разглядывал какой-то стенд. Он повернулся к приближающейся толпе и улыбнулся.
— А вот наш деятель! — засмеялись студенты.
— В самом деле он крупный деятель? — спросила Таня.
— У! — засмеялись студенты. — Большой человек Бэ Чэ!
— Мне что-то не верится, — сказала она.
Студенты зашумели, показывая на Олега.
— Лучший и выдающийся!
— Светлая голова!
— Железные нервы!
— Высшие баллы!
— А какие манеры!
— А элегантность!
— Вождь!
— Титан!
— Организатор и вдохновитель!
— Силач!
— Мощага!
— Вы можете им гордиться!
С этими криками, вроде бы и шутливыми, но почему- то неприятными для Тани, они окружили Олега. Тот молча улыбался. Кажется, он не обращал внимания на эти шутки. Таня кивнула ему.
— И никаких взысканий? — спросила она, улыбнувшись.
Какой-то очень высокий парень снял очки и, глядя не на Таню, а на Олега, проговорил:
— Как вам сказать? На первом курсе наш Олег шалил, но это в далеком прошлом…
Шутки почему-то смолкли, воцарилось секундное молчание, все смотрели на Олега и высокого. Должно быть, что-то было между ними, далекое, но незабытое. Светлыми глазами Олег взглянул на высокого. Тот недобро усмехнулся, выбрался из толпы и зашагал прочь. Олег подошел к Тане.
— Ужасно ты выступала, Танюша, — улыбаясь, сказал он.
Они все шли и шли куда-то по институту, и Олег шагал рядом, взяв ее под руку, гордый и прямой. Они вышли из института вдвоем.
— Кажется тебя не очень любят здесь, — сказала Таня.
Олег оглянулся на здание института.
— Осточертел мне этот детский сад, — проговорил он. — Сопляки несчастные.
Они пошли через парк. Было морозно, снег скрипел под ногами, меж сосен мелькали яркие планеты.
— Я хочу пригласить тебя поужинать у нас. Я предупредил, домашние ждут, — сказал он.
Таня ответила, что зря он это сделал, она не пойдет.
— Оставьте меня, Олег, пожалуйста, — попросила она.
Лопнуло тогда его напряженное спокойствие, и, чуть не крича, он стал уверять, что измучился без нее уже окончательно, что дальше так не может продолжаться, что она перевернула всю его жизнь.
— Да пойми же ты, наконец, что я в тебя влюблен! — вскричал он.
Она ответила, что ничем не может ему помочь. Они шли по мохнатым лунным теням, по пятнам сверкающего лунного снега.
— Сириус? — спросила она, показав на созвездие.
Он закричал, что Сириус, что это гнусно, жестоко, что для всех у нее есть жалость, кроме него. И неужели из- за того дикого, нелепого случая, в котором никто из них совсем не виноват…
— Послушай, оставь ты меня. Разве ты не видишь — ночь-то какая, — сказала она.
Он повернулся и побежал назад, яростно и легко унесся от нее по аллее.
Луна была с маленькой, еле заметной ущербинкой. Она огибала сосны, вежливо плыла над Таней, пока не спряталась в елках. Таня остановилась, чтобы разглядеть планеты. Парк кончался, уже был виден трамвай и огоньки такси.
Таня побежала, ей почудилось вдруг, что на трамвайной остановке может оказаться Марвич. Так ей всю зиму казалось — вот-вот из-за угла вывернет Валька в своем обшарпанном пальто. Ах, да, теперь ведь он новое пальто себе купил. Наверное, какое-нибудь дурацкое венгерское пальто.
— Ерунда, — сказал молодой человек в темных очках другому молодому человеку в свитере. — В том фильме, о котором вы говорите, ничего нового нет. Элементарное раздвоение личности, вот и все.
Свитер стал возражать, но темные очки уже склонились к Тане.
— А вы, Таня, как считаете?
— Мне-то какое дело? — дернула Таня плечиком.
Очки одобрительно пожали ее руку.
— Вы очень умны. Я много слышал о вас. Очень хочу стать вашим другом.
— Хорошо, подружимся, — сказала Таня и ушла с Мишей.
Начались звонки, и все повалили в зал. Полчаса ушло на представление группы. Павлик не жалел эпитетов для всех, он сказал, что переживал свою вторую молодость, работая с этим коллективом. Коллектив раскланивался и улыбался, вспоминая дожди и солнце, и как ругались, и как мирились, и как чудно было.
— А теперь мы покажем вам нашу скромную ленту, — сказал Павлик.
