– А как попали в Эль-Токуйо Перико с Магдаленой?
– Обычным порядком: когда Хуан Карвахаль решил оставить Коро, они вместе с жителями последовали за ним.
– Ну, и довольны они?
– Как и все мы. Они немедля нашли общий язык с Каталиной и стали прислуживать ей, хотя никто от них этого не требовал и не покушался на свободу, дарованную им государем.
Губы Филиппа дрогнули в еле заметной усмешке.
«Провалиться мне на этом месте, если эта маленькая чертовка пошла в служанки к Каталине не для того, чтобы вызнать всю ее подноготную», – подумал он.
Некоторое время ехали молча, а потом Вильегас сказал:
– Знаете ли вы, что сталось с Николасом Федерманом, с этим проклятым швабом, испортившим нам всем столько крови?
Гуттен, живо поворотясь в седле, приготовился слушать.
– Как только ему стало известно, что его сместили с должности, а губернатором вновь назначили Спиру, он немедля поплыл в Испанию с намерением вновь начать свои козни. Если бы не я, все те люди, которых он привел в Кабо-де-ла-Вела, умерли бы с голоду, ибо он так торопился восстановить утерянные права, что оставил их всех на произвол судьбы. Мы их кормим, а они помогают нам отбиваться от набегов индейцев. Кстати, среди этих солдат был один прелюбопытнейший малый, которого вы, кажется, некогда знавали. Его зовут Франсиско Герреро по прозвищу Янычар.
– Янычар! Как же! Прекрасно помню его! Где он обретается ныне?
– В Эль-Токуйо. Он теперь в большом фаворе у Карвахаля, из-за того что жестоко враждовал с Федерманом.
– Чем, кстати, кончилась его история?
– Ах да! Не успел он прибыть в Испанию, как первым делом обвинил Вельзеров и Спиру в том, что они утаивают от казны часть доходов. Но Вельзеры ему так это не спустили: он сел в тюрьму, где в 1542 году и умер.
– Бедняга! – прошептал Филипп, на которого при этом известии нахлынули воспоминания.
– Это еще не все. В смертный свой час он публично покаялся, что возвел напраслину на своих хозяев… Ну, вот и Кибор. Здесь мы заночуем.
– Что ж…– рассеянно отвечал Филипп, с трудом отвлекаясь от горьких мыслей, порожденных известием о смерти Федермана.
– Переночуем, а на рассвете двинемся дальше и, если ничто нас не задержит, к вечеру доберемся до Эль-Токуйо.
– Прекрасно, – сказал Филипп, размышляя тем временем, как бы ему отсрочить выезд. Связка чеснока, свисавшая с вьючного седла, привлекла его внимание. Он вспомнил слова Диего де Монтеса: если засунуть дольку чесноку в задний проход, начинается такой сильный жар, будто человек при смерти…
Разбив лагерь, солдаты разбрелись по округе в поисках дичи и маиса и вскоре принесли шестерых каких-то зверьков, нежное мясо которых отдаленно напоминало кроличье, и целый мешок яиц игуаны.
– Попробуйте, – сказал Вильегас, – и скажите, пришлись ли они вам по вкусу.
В наступившей тьме вспыхнули костры. Солдаты свежевали и потрошили свою добычу.
– Угощение будет на славу, – пообещал Вильегас.
– Что-то мне неможется, – сказал Филипп. – Кажется, у меня жар.
Вильегас пощупал его лоб.
– Вы и вправду горите. Уж не та ли это лихорадка, что свела в могилу сеньора Спиру?!
– Боже избави… Так или иначе, дня четыре придется лежать пластом.
– Вот беда-то… Завтра нам надлежало во что бы то ни стало явиться к губернатору… Вот некстати вы расхворались, дон Филипп! Поглядите-ка, какие хорошенькие индеаночки идут к нам, словно на богомолье. И вправду, десятка два обнаженных девушек пугливо, каждую минуту готовясь броситься наутек, взирали на них.
– Ох и потаскушки же они! – засмеялся какой-то солдат. – А поглядеть на них – подумаешь, что нищенки пришли за объедками. Им не объедки, им совсем другое нужно, они за тем только и собираются к нашим бивакам, уж так мы им нравимся! Эй, красотки, – завопил он, – не робейте, подходите, получите все, чего желаете, и вдобавок такое, о чем и не мечтали!
Сквозь застилавшую глаза пелену лихорадки Филипп посмотрел на индеанок: все они были молоды и хороши собой.
– От Баркисимето начинается царство похотливой и необузданной Марии Лионсы, – сказал Вильегас.
Филиппа начал трясти озноб.
– Пожалуй, я прилягу, дон Хуан, клонит в сон.
– С богом! Не возражаете, если мы возьмем себе причитающуюся вам долю?
Уходя, Филипп, как в ту ночь под Вараваридой, слышал у себя за спиной возню, сопение испанцев и смешки индеанок.
Богиня, жаждущая и непреклонная, выехала на своем тапире навстречу ему. Когда же взошло солнце, оставалось только недоумевать – состоялась ли их любовная встреча, или она пригрезилась ему?
Дни шли за днями, а лихорадка Филиппа благодаря чесноку все не унималась, что всерьез тревожило Вильегаса.
Гуттен предавался размышлениям о печальной участи немцев, попавших в Венесуэлу, как вдруг где-то в отдалении запел рожок.
– Это Кинкосес! – вскочил он на ноги, но вскоре увидел падре Туделу в сопровождении пяти верховых.
«Ну, этих мне с лихвою достанет, чтобы дать отпор Карвахалю», – подумал он и, к удивлению тех, кто считал его тяжелобольным, устремился навстречу прибывшим.
– Вот теперь, дон Хуан, я чувствую себя в силах ехать в Эль-Токуйо! – сказал он Вильегасу.
– Но ваша лихорадка?..
– Нет больше никакой лихорадки. Завтра на рассвете мы выезжаем.
– Ох, не нравится мне все это, – сказал ему на рассвете падре Тудела, – а меньше всего то, как переглядывается Вильегас со своими людьми, как он подмигивает им.
– Быть может, я чересчур подозрителен, – раздумчиво ответил Филипп, – и Вильегасу просто что-то попало в глаз, вот он и моргает. Видите, как они у него покраснели. Дон Хуан – человек порядочный.
– Порядочные люди вообще, а испанцы в частности, не бывают так приторно-слащавы. На вашем месте я шагу бы отсюда не сделал, не дождавшись Кинкосеса. Он уже на пути сюда, и с ним отряд в тридцать человек.
В эту минуту с юга появились шестеро всадников.
– Наши! – сказал Вильегас, поднимаясь. – Они едут в Эль-Токуйо.
Гуттен различил среди верховых знакомую фигуру Янычара в турецком платье и, едва тот спешился, бросился к нему навстречу. Однако Герреро приветствовал его с необъяснимой и ледяной враждебностью.
«Однако…– подумал Филипп. – Сколь переменчивы души человеческие».
Человек отталкивающей наружности, ехавший впереди, произнес, обращаясь к Вильегасу:
– По поручению сеньора губернатора дона Хуана де Карвахаля я передаю вам его настоятельнейшее требование не позднее завтрашнего дня предстать перед ним вместе с Филиппом Гуттеном. В противном случае вы ответите по всей строгости закона за невыполнение приказа.
– Я все понял, сеньор капитан, – с угодливостью, так неподобающей его высокому положению, сказал Вильегас. – Завтра утром выедем в Эль-Токуйо. А пока не угодно ли отдохнуть и разделить с нами ужин?
Капитан Альмарча о чем-то долго и оживленно беседовал с Вильегасом, а когда стемнело, поднялся и твердым шагом направился туда, где лежал Гуттен, который встретил его удивленным и встревоженным взглядом.
– Прошу прощенья, ваша милость, – почтительно начал капитан, – я всего лишь хотел передать вам поклон от Перико с Магдаленой. Они просили сказать, что считают минуты в чаянии скорой встречи с вами. Вот и все. Доброй ночи. – И, суховато поклонившись, он вернулся к Вильегасу.
Через несколько часов лагерь затих: за исключением прохаживавшихся взад-вперед часовых, все улеглись в гамаки или примостились на голой земле. Веки Гуттена отяжелели, как вдруг совсем рядом с собой он ощутил чье-то присутствие и услышал хриплый шепот Янычара:
– Не шевелись! Слушай меня внимательно! Тебе готовят ловушку. Все, о чем разливался Вильегас, – чистейшее вранье. Педро Лимпиас и Вельзер-младший даже не думали приезжать в Коро и уж тем более – вести к тебе подкрепления. Лимпиас не пожелал подчиняться Варфоломею и пригрозил оставить его на произвол судьбы, если тот не пойдет с ним в Кубагуа. Они были принуждены вернуться в Баркисимето, а там узнали, что страной правит этот проклятый судья, который ненавидит тебя лютой ненавистью, и я догадываюсь, за что. Прознав про нашу с тобой давнюю дружбу, Каталина перепугалась насмерть и умоляла меня никому больше об этом не говорить. Будь осторожен и ты, держи язык за зубами. Перико и Магдалена во все посвящены; они со мною заодно. Положись на меня и не обращай внимания на то, как я держусь с тобою: это для отвода глаз. Я ухожу той же дорогой, что и пришел. Клянусь Магометом!
Ни Гуттен, ни Янычар не заметили прижавшегося к дереву капитана Себастьяна Альмарчу, который впился в них цепким взором.
Последнее напутствие Герреро суеверным страхом отозвалось в душе Филиппа. «"Турок клянется пророком, – вспомнились ему слова доктора Фауста, – двое карликов оплакивают вашу гибель". Турок уже здесь, карликов я скоро увижу. О господи! Неужели звезды открыли Фаусту истину?»
