По вечерам он слышал снаружи шаги, приглушённые голоса. Бренчала гитара, и в землянке чей-то высокий гнусавый голос, слегка фальшивя, выводил протяжный заунывный мотив:
Мерно шагая вдали,
Объят предрассветною мглой,
Караван Хаджи-Али
Шагает в свой край родной.
К нам караван тот идёт
Из знойной страны Пакистан.
Белые тюки везёт,
В тюках кашгарский план.
Певец завывал тоскливо, давя слезу. Несколько человек подтягивало вполголоса:
Сам караванщик сидит
С длинным кальяном в зубах.
Короткие ноги поджав,
Качается на двух горбах.
Давно уж померк его взор
Не видит он солнца восход.
И лишь на рваный халат его
Мерно слеза упадёт.
Гадальщик слегка покривился. Он не любил эту старую дворовую песню. А певец, перебирая струны, затягивал уже другую:
Курильщику трудно без плана.
Слезятся в глазах миражи.
Идёт караван из Ирана
И много везёт анаши.
«Душистый план!» — ударил он по струнам, взвыв гнусаво. Припев подхватили несколько глоток. Песня полилась дальше.
Утром ему приносили еду: буханку хлеба, открытую банку консервов и пластиковую бутылку с водой. Молодой веснушчатый парень с поломанными ушами, смятыми в уродливые бесформенные вареники, клал хлеб на спальный мешок, ставил за землю бутылку с водой и консервную банку, из которой торчала погнутая алюминиевая ложка.
— На, покушай, — говорил он грубоватым, юношеским голосом с резким акцентом.
— Спасибо, — неизменно отвечал гадальщик, не притрагиваясь, однако, к еде.
— Кушай, давай, — настаивал парень. — И так худой весь — одна кожа да кости.
— Я питаюсь не хлебом, но истиной.
— Э, хлеб тоже нужен, — отвечал тот озадаченно. — Без него ты как истину сможешь понять? Это же есть, голова работать не будет.
Гадальщик отщипывал от буханки небольшой кусочек, макал его в консервы (чаще всего это была жареная килька в томате), медленно прожёвывал и запивал большим глотком воды.
— Спасибо, я сыт.
Парень качал головой и уходил.
Так прошло четыре дня. Ни Идрис, ни рябой не появлялись. В блиндаж спускался только веснушчатый парень, чтобы принести еды. Он относился к гадальщику с почтением и даже некоторой боязнью. Говорил спокойно, никогда не повышая голоса.
Однажды парень спросил:
— Э, а ты правда гадаешь хорошо?
— Правда, — ответил гадальщик.
Парень присел на корточки и закусил губу.
— А ты откуда это всё знаешь?
— Что именно?
— Ну, это — будущее.
— Будущего не знает никто. Я лишь гадаю, что может быть, а чего нет.
— А у меня что может быть?
Гадальщик небрежно бросил зары прямо на земляной пол. Выпало «шесть — один».
— Это решать тебе самому. Если ты останешься здесь, то тебе суждено стать шахидом. Если вернёшься домой, то шахидами станут другие.
Парень, набычившись, туповато глянул на него исподлобья, потом опустил голову, сплюнул длинной слюной и тут же растёр плевок ногой по земле.
— Чё, всё?
— Нет. Но для тебя — самое главное.
— Э, фигня всё это! — сказал он досадливо и мотнул головой. — В Аллаха надо верить, а не в гадание.
— Зачем же ты тогда меня спросил?
— Ну, просто. Есть же, «ха-ха» поймать хотел, — парень пренебрежительно осклабился, но натянуто, искусственно.
Потом он поднялся на ноги и ушёл.
В ночь на пятый день лагерь неожиданно всполошился. Раздались нервные, возбуждённые голоса, треск раций, грязная, гортанная ругань. Проснувшись в блиндаже, гадальщик слышал шум и глухой топот ног по поляне.
— Э, резко давай! Быстро! — гаркнул грубый голос где-то рядом.
Гадальщик узнал рябого. Послышались торопливые шаги и сиплое дыхание людей, тащивших тяжёлое.
В блиндаж спустились двое — яркий, слепящий свет фонаря нестерпимо резанул по глазам. Гадальщик инстинктивно зажмурился и отпрянул к стенке.
— Э, ты, рожу не убирай! — зло буркнул один из вошедших.
Гадальщик, продолжая болезненно морщиться, с усилием посмотрел перед собой.
Перед ним, наклонив голову и сгорбившись в тесном подземном укрытии, стоял рябой и светил фонарём прямо в лицо. Силуэт второго — кургузого, кривоногого и приземистого типа с автоматом — едва угадывался в потёмках.
— Э, ты! Ты знаешь, чё стало? — спросил рябой.
Голос звучал зло и грубо.
— Идрис убит, — не-то вопросительно, не-то утвердительно ответил гадальщик.
— Ты, прорицатель! — рябой выругался. — Ты это откуда мог узнать?
— А зачем бы вы ещё пришли ко мне среди ночи?
Рябой ощерился:
— Мы, может, пристрелить тебя пришли. А? Что на это скажешь, умник!?
— Пристрелить меня Идрис пришёл бы лично. Он бы не уступил меня вам.
— Ле, ты, хайван! — с бешенством зарычал второй, направил на него автомат и щёлкнул предохранителем. — Я тебя, сейчас, в натуре пристрелю! Хабаришь много не по делу!
Но рябой тут же схватил рукой ствол и отвёл его в сторону.
— Э, ты, Алишка, тоже рога не включай, в натуре.
— Да чё «не включай»! Этот козёл пусть свою пасть вонючую закроет! — истерично выкрикнул тот.
Брызги слюны, мелкими капельками разлетавшейся из его рта, попали рябому прямо в лицо. Он брезгливо вытерся краем рукава.
— Ле, я тебе конкретно говорю: не быкуй! Слышишь? Не быкуй! — он взмахнул рукой и, сам наклонив голову по-бычьи, налитыми кровью глазами уставился на Алишку. — Не быкуй, в натуре!
Тот раздражённо цокнул языком и замолк нехотя, продолжая глядеть волком на гадальщика, по-прежнему сидящего неподвижно.
Он хранил молчание. Его глаза постепенно привыкли к яркому фонарному свету, и он больше не морщился и не щурился, а смотрел вперёд просто и спокойно.
— Э, слушай сюда, — заговорил рябой нетерпеливо, — Твоё предсказание и правда сбылось. Как ты всё это угадываешь, я не знаю. Наверное, тебе в натуре шайтан помогает.
Он остановился на мгновенье, переведя дух и облизав языком сухие воспалённые губы. Затем выпалил:
— Идрис вчера стал шахидом.
Гадальщик молчал.
— Министру опять повезло. Мы не смогли его завалить и сами потеряли много людей, — продолжил ваххабит. — Почему ты не предупредил, что ничего не получится? Почему не сказал, что так будет?!
Слова рябого перешли в крик — надрывно злой, истеричный.
— Я говорил, — возразил гадальщик, — но вы не захотели меня услышать.
— Да чё ты говорил?! — рябой резко взмахнул рукой. — Ты там сидел весь на умняках. Непонятные вещи толкал: Ормузд-хремузд, Ари-ман-хайван! Добро и зло, туда-сюда. Ты что, не мог просто Идрису объяснить: ле, так и так, мол, не ходи туда? Ведь ты же знал всё заранее!
Лицо его побагровело, и глубокие рытвины на щеках налились кровью. Жилы на короткой шее вздулись, и острые волчьи зубы скалились в бешеной гримасе. Глаза сверкали, но в них сквозь злобу проступал суеверный страх.
— Я — гадальщик, а не пророк — последовал короткий ответ.
— Гадальщик, — скрипнул рябой зубами. — Шайтан ты, а не гадальщик.
Он резко повернулся и хотел выйти. Но вдруг остановился и обернулся назад.
— Идрис дал слово. И я тебя отпущу. Но если ты кому-нибудь скажешь, что был здесь, я приеду в Город Ветров и лично отрежу тебе голову. Ты понял?
— Лучше отрежь сейчас, — ответил гадальщик тихо и устало закрыл глаза.
— Да ты, хайван! — выкрикнул рябой и ухватил его за ворот рубахи, с силой рванув на себя. — Ты мне здесь на хрен не нужен! На хрен! Я тебе просто говорю: если чё — ты здесь не был и никого не видел. Ты понял, ишак?!
Он резко замахнулся правой рукой, но не ударил. Его кулак замер неподвижно в воздухе. Глаза, с красными, набухшими прожилками сосудов, расширились широко, а в уголках рта выступила белесая пены.
— Понял, — коротко ответил гадальщик.
— Вот так, — проворчал рябой и медленно опустил руку.
Не дожидаясь рассвета, ему вновь залепили рот пластырем, надели на голову мешок, выволокли наружу и, ругаясь сквозь зубы, долго тащили на себе куда-то сквозь росистую траву и колючие кусты. Потом его затолкали в машину, на заднее сидение. Рядом, почти вдавив его в дверцу, привалился кто-то тяжёлый и мясистый. От него несло застарелым запахом пота и грязной, давно нестиранной одежды. Машина тронулась. Из магнитолы нёсся гнусавый голос Тимура Муцураева. Ехали долго, то и дело переговариваясь с кем-то по рации.
Машина остановилась внезапно. Мясистый, не говоря ни слова, схватил гадальщика за шиворот и быстро вытащил наружу. Грубо бросил наземь, в колючие-преколючие кусты ежевики. Несильно пнул ногой по рёбрам.
— Живи, сука! — буркнул злой голос над ухом.
Громко хлопнула дверца, и автомобиль умчался, обдав напоследок гадальщика жаркой удушливой пылью.
