Естественно, что с пустой головой за письменный стол не сядешь. Но идей, замыслов, сюжетов — этого у меня всегда было в изобилии, они вечно кружились и толкались в моем тесном Ноевом ковчеге — все не вполне оформившиеся, не до конца ясные, рожденные в короткие перерывы между другими занятиями, с тем чтобы угодить в общую груду неосуществленных прожектов, увеличить неразбериху, удушить остальных и, в свою очередь, задохнуться в общей толкотне.
Если не ошибаюсь, последняя моя страсть — минералы. Страсть столь же бессмысленная, сколь и естественная: после того как ты прошел через все, что человек сотворил из природы, возвращаешься к тому, что сотворила сама природа, и тем замыкаешь круг. Кристаллы… Их прозрачность, сверкание и это совершенство формы, почти геометрическое — «почти», чтобы не уподобиться сухости и скуке человеческой геометрии.
Среди кристаллов мне часто попадались образования, где процесс кристаллизации начался, но они так и не достигли законченно-правильных форм и полной прозрачности, как мои замыслы. Потому что в этот процесс, как и в мои замыслы, вторглась некая злая сила, помешавшая гармонической кристаллизации. Таких не до конца прозрачных и неправильных образований гораздо, неизмеримо больше, чем чистых кристаллов, — точно так же, как неудач и полуудач у человека гораздо больше, чем успехов и добрых дел.
Но какими бы смутными и неоформившимися ни были мои замыслы, я вынужден был носить их в себе, терпеть их бремя так же, как бремя того скопища разных предметов, которыми я себя окружил, причем, как выяснилось, это бремя потяжелее, ведь от вещей можно освободиться, выйдя из загроможденной комнаты, а вот от туманных мыслей и неродившихся произведений не уйдешь никуда, во всяком случае, пока твоя голова при тебе.
Да, но как поступить с тем, что составляет украшение этого второго скопища, — не с марками и медалями, а с бронзовыми статуэтками в коричневой или зеленой патине, что темнеют над шкафом, с африканскими масками, которые строго выступают на фоне светлой стены, с гравюрами, аккуратно сложенными в папки, со всеми этими находками, которые достались мне ценой стольких волнений и поисков?
— Неужели отдать и это? — спрашиваешь ты, как ребенок, у которого хотят отнять игрушку.
— Да, это тоже.
— И «Марсельезу» Рюда?
— Да, и «Марсельезу».
— И литографии Домье?
— И литографии Домье. Ты ведь не удовольствуешься одной бронзовой статуэткой или одной гравюрой. Как прежде не довольствовался одним стаканом вина. Любое занятие перерастает у тебя в увлечение, а увлечение — в недуг. Тихое помешательство. Поэтому зачеркивай. Зачеркивай все подряд.
Само собой, это тоже увлечение. Но если ты вообще не можешь обойтись без увлечений, так хоть уясни для себя, какое из них должно уцелеть за счет других. И кажется мне: если бы — ради того, чтобы начать все сначала, — пришлось исправлять и зачеркивать, я выкинул бы из своей жизни много-много дней, в том числе и многие дни счастья, а оставил бы только дни труда, наполненные усталостью, недовольством собой, а иногда и отчаянием.
К сожалению, зачеркивать можно только мысленно и только мысленно можно начать все сначала. Мы редко отдаем себе отчет в том, какая бесповоротность заключается в каждом нашем поступке, движении, слове. Ничто однажды сделанное или произнесенное не вернешь назад. И мы лишь тешим себя, говоря, что можно что-то исправить. Исправить — не значит сделать так, будто этого и не было вовсе.
Ну, а как быть с тем единственным, что ты оставляешь незачеркнутым? — иногда спрашиваю я себя в одинокие ночи. — Ведь это тоже своего рода тихое помешательство? Груда воспоминаний у тебя в голове, коллекция человеческих судеб, горы рукописей, разве это — не тихое помешательство? Погружаешься в заботы одних людей, чтобы пересказать их другим людям. Точно курьер, снуешь взад-вперед между литературным героем и читателем. Ну и что?
А ничего. Что еще остается нам, людям? Только делиться друг с другом своими заботами, поскольку это единственное, чем мы располагаем. Но возможно, что пока мы вот так делимся, передаем из рук в руки, они мало-помалу сглаживаются — подобно тому, как острые обломки скалы, после того как вода долго носила их и крутила, превращаются в гладкие, обкатанные камешки, на которые не страшно ступить даже босиком.
Да, заботы — это главное наше достояние. Но с ними связаны и горькие уроки, и робкие надежды, и радость преодоления. И мы шагаем вперед длинной чередою, бесконечным караваном по суровой земле и под хмурыми небесами, неся в сердце лазурь грядущих времен — нашей заветной цели. Шагаем, указывая друг другу дорогу, подбадривая один другого, а иногда и ругая. Но продолжаем идти вместе, потому что в том, чтобы быть вместе, — единственное наше спасение.
Тянется бесконечный караван в трудном походе из тьмы прошлого к лазури будущего. Нет конца каравану, и куда в точности движешься ты сам — это вопрос чисто суетный, важно двигаться и помогать тем, кто с тобой рядом, а не хныкать, не быть обузой другим. А чем иным можешь ты помочь людям, кроме рассказа, ведь благодаря ему путь покажется короче — рассказа о тьме минувшего, о тяготах настоящего или о той земле всеобщего счастья, что простирается где-то там, за голубыми хребтами горизонта, где ты уже не раз побывал, пусть только во сне.
И поскольку речь зашла о сне, я чувствую, что пора мне подумать и об этом, а то, пожалуй, упущу шанс поехать, а быть может, и приехать в тот незнакомый белый город.
В сущности, мы вечно едем куда-то — не только во сне, но и наяву. И от нас зависит, будет ли это поездкой по избитому, всем знакомому маршруту или она раскроет перед нами что-то дотоле неведомое.
Я нащупал эту истину еще в молодые годы, когда, отказавшись от соблазнительного путешествия — пусть только в мечтах — засел писать свое «Путешествие в будни». Но нащупать что-то и извлечь из этого урок — вещи разные.
Говорят, что любой отъезд — это немножечко смерть. Или рождение — могли бы мы добавить. Все зависит от того, куда уезжаешь и зачем. Раннее утро — которое я обыкновенно просыпаю — распахивает перед нами двери для путешествия в новый день, целый день, в котором так много всего — надо лишь иметь глаза, чтобы видеть, желание обдумать увиденное и волю прожить этот день чуть иначе, чем вчерашний. Потому что мы зачастую живем так, будто наши дни размножены под копирку, будто это просто различные копии одного и того же формуляра, а потом дивимся тому, что нам скучно, и, конечно же, ищем причину в чем угодно, только не в себе.
Итак, мне предстоит путешествие еще в один день, и я распахиваю окно, чтобы выпустить табачный дым и впустить в комнату ночь. На улице неправдоподобная тишина — уже смолк последний магнитофон. На улице неправдоподобно темно — ведь скоро рассвет. Я вдыхаю полной грудью прохладный воздух и вглядываюсь во тьму, ожидая, чтобы развеялся дым и рассеялись мысли, потому что, когда голова гудит от мыслей, лучше не ложиться — сон все равно не придет.
В узком проходе между домами напротив горит уличный фонарь. Яркий сноп света среди мрака ночи невольно приковывает к себе взгляд. В этот час, в этой тьме и тиши все кажется странным, рубеж между минувшим и настоящим бесследно исчезает, все сливается в бесконечный миг неподвижности.
И когда ты вглядываешься в яркий столб света, там вдруг вырастает высокая фигура забытого человека из твоего детства, трепетного, белого, как пламя костра, человека со смуглым лицом, освещенным большими, задумчивыми глазами.
Ты боишься заглянуть в эти глаза. Боишься, но говоришь себе: «Не бойся, они могут быть и ласковыми». Да, могут, когда тебе десять лет и единственный грех на твоей совести — все еще не начатое сочинение на тему «Как я провел летние каникулы». Но каникулы давно канули в вечность, и те, и десятки других, и тема теперь иная: «Как я прожил свою жизнь».
Вот потому-то и страшно тебе заглянуть в эти глаза. Когда-то, мальчишкой, ты боялся темноты. А сейчас пришла пора бояться света. И светлого взгляда, от которого ты хочешь укрыться, а укрыться нельзя, ибо он — в тебе самом. «Сам на себя смотришь и сам себя судишь», — сказал когда-то мой отец.
Ты примиренно поднимаешь глаза. Напротив, между домами, светится холодный ореол уличного фонаря. «Ничего нет, — говоришь ты себе, — только немного ночной тьмы и электричества».
Но в груди у тебя сохранился отблеск того далекого взгляда, пусть даже в нем — укор, пусть он — всего лишь крохотная искорка, которая все еще мерцает в тебе, чтобы высветить темные бездны в тебе самом.
Библиотека болгарской литературы
Перевод с болгарского
М. Тарасовой и М. Михелевич
Москва "Художественная литература" 1980
Взрыв в церкви «Света Неделя» — террористический акт, совершенный 16 апреля 1925 г. в Софии представителями ультралевого крыла военной организации Болгарской коммунистической партии. Одним из организаторов взрыва был Марко Фридман. Взрыв послужил поводом для разгула белого террора в стране. (Здесь и далее — примеч. переводчика.)
