Только когда она возвращалась и снова садилась у телефона, Максим позволял себе выплеснуть свои эмоции. Он сделал все. Он пытался выманить ее на улицу под разными предлогами и с силой вытаскивал из дома за руку. Но за несколько недель ему удалось всего лишь один раз уговорить ее сходить вместе с ним в бар на углу выпить капуччино. Она выпила свою чашку залпом и так стремилась домой, что он сделал вид, что у него назначена другая встреча, и оставил ее в покое. Она поцеловала его с благодарностью, схватила свою сумочку со стойки бара и побежала обратно к себе в «келью» так быстро, как позволяли высокие каблуки и сколиоз.
После этого Максим махнул рукой на это безумие. Он участил свои посещения Галы. Так что они виделись два раза в день по нескольку часов. Разговор шел в основном о Снапоразе, но Максим принял это как данность. Иногда он приносил с собой книгу и читал ей вслух, как больной, но она всеми помыслами была вместе со своим любимым, так что Максим, в конце концов, стал уходить на террасу и читать сам. И однажды, там, на террасе, он поймал себя на том, что незаметно привык к совершен, но дикой ситуации. Пробуждение настало, когда одна из актрис за окнами театра на противоположной стороне сада начала распеваться. Максим отвлекся от рассказа, поглотившего его. Секунда, не больше, ему потребовалась, чтобы вспомнить, где он находится. Сразу после этого он узнал цвета витража, освещающие книгу, но все еще не мог понять, дома Гала или на свидании со Снапоразом. Он огляделся. Гала сидела, как обычно, у телефона. У нее на коленях лежало несколько набросков великого человека, которые он сделал для нее. Она любила перебирать их, хотя Максим говорил ей, чтобы она обращалась с ними осторожней, ибо для коллекционера они представляют огромную ценность. Когда он выглянул из-за угла, она ответила ему сияющей улыбкой. Максим сел рядом с ней и поболтал немного. Они вместе еще раз посмотрели рисунки, и Максим снова сказал, что по ним очень хорошо видно, как много она значит для Снапораза. Однако ему было очень сложно скрыть свое беспокойство. Полтора часа они провели вместе, и все-таки он был один.
Вроде бы, когда он пришел, он еще не был в ярости оттого, что такая женщина, как Гала, проводит свою жизнь, сидя у телефона. Наоборот, он прошел мимо нее, как проходят мимо служащей, сидящей у общественного туалета с блюдцем с мелочью, не задумываясь о том, что такой человек день за днем постепенно растворяется, пока не становится частью фона.
В этот момент Максим понял, что битву за Галу он проиграл. Снапораз устроил ей римскую блокаду: день за днем круги смыкались все больше и больше, а осажденные даже не замечали, что с каждым часом им становится все теснее, а их территория становится все меньше и меньше. В конце концов, они слабели не из-за внешнего насилия, а от тесноты.
Максим уходит, чтобы больше не ранить себя. Он дает себе обещание помогать Гале всегда, когда бы она в нем ни нуждалась, но от нее он не ждет больше ничего.
Чего нельзя сказать о Джанни. Он много на нее поставил. И в эти выходные она заплатит за его долги. Она обещала ему в дамской комнате «Ла Чезарины», чтобы от него отделаться:
— Как только Снапораз уедет.
Он встал сзади нее и так сильно схватил ее за лицо, что невозможно было понять, что она говорит. Он заставил ее повторить еще раз.
— Как только он будет в Америке, я сделаю, что ты хочешь.
Она была готова пообещать все, что угодно, лишь бы он исчез и не рассказал ничего Снапоразу.
— Еще один раз я поеду на Сицилию, только один раз, черт бы тебя побрал!
После этих слов она впилась зубами в его руку и наступила своими высокими каблуками ему на ноги, и он ее отпустил. Она тяжело дышала, как дикий зверь, нагнувшись над раковиной.
— Только один раз — и мы в расчете!
Сегодня вечером он неожиданно приходит к ней. Гала сидит на террасе и слушает музыку, доносящуюся из театра. Идет «Девушка с Запада».[258] Она не знает содержания оперы Пуччини, и слова почти не слышны, но наслаждается страстью на верхних нотах, которые так мощно разносятся в пустом дворе, что стеклышки витража вибрируют вместе с ними.
Che faranno i vecchi miei
la lontano, la lontano,
che faranno?..[259]
Из-за музыки она не сразу слышит посторонние звуки. Кто-то ковыряется в замке входной двери. На секунду ей кажется, что это Снапораз, хотя она знает, что тот на другом конце света. В следующую секунду перед ней уже стоит Джанни.
Галу захлестывает волна паники, но она справляется с ней. Она знала, что он будет контролировать, как она сдержит свое слово, но не предполагала, что он знает ее адрес, и, тем более, что у него есть ключ.
Желая оставить выбор за собой, она собирается пойти в комнату собрать чемодан.
— Это подождет, — говорит Джанни и заталкивает ее обратно на террасу.
Она отступает, пока не оказывается прижатой спиной к окну. Джанни целует ее в шею. Гала задыхается. Он целует ее в губы. Задирает платье и опускает трусики.
Хватает ее за кисти рук и прижимает своими мускулистыми руками к огромному витражу. Завтра он ее доставит, а сейчас сам проверит товар.
II mio сапе dopo tanto,
il mio cane mi ravvisera?[260]
Цветные стеклышки прогибаются под тяжестью тел. Одно бьется. Гала чувствует осколки. Они падают на ее обнаженное плечо мелкие как кристаллики сахара.
Гала смотрит не на насилующего ее мужчину, а ввысь. Невзирая на городские огни, ярко сияют звезды.
Неподалеку, на Ара Коэли,[261] их видит Максим. Длинная дорога из звезд тянется от Джаниколо[262] до Авентина. Максим смотрит на них, лежа на спине. Становится холодно.
Максим спускается по лестнице и идет домой. Проходит Ларго Аргентина.[263] Минует театр и сворачивает на Галину улицу. Размышляет, не чувствует ли Гала себя страшно одиноко, пока Снапораз в США. Но потом поступает так, как еще совсем недавно считал бы невозможным, проходит мимо, не заходя к ней.
Он ложится спать уже во втором часу ночи. Только он заснул, как его будит Джеппи в ночной рубашке и говорит, что ему звонят.
— Почему еще не спишь? грохочет из трубки голос Сангалло. — Иди немедленно спать, произошло что-то исключительное. Завтра я буду у тебя еще до восхода солнца.
Туннель
Я всегда забываю, как мне не нравится жить в Лос — Анджелесе. Город мне кажется бесконечным пляжем, а его жители — в вечном отпуске. Как далеко ни уйдешь от океана, везде гуляют люди в шортах и шлепанцах, с газеткой под мышкой. Загорелые и мускулистые, они фланируют по набережным, как мои друзья, которые, чтобы произвести впечатление на класс австрийских школьниц, фланировали по морскому бульвару в Римини.
Мы приезжаем рано утром, нас уже ожидает лимузин — модель, похоже, для ходоков на ходулях. Окна с затемненными стеклами, но мы опускаем их, чтобы впустить аромат жасмина и жимолости, цветущих повсюду. Джельсомина ищет мою руку на кожаном сиденье. И щиплет ее. Я знаю, что она старается не выдать сюрприз, приготовленный для меня, потому что каждый раз, когда я на нее смотрю, она начинает фыркать, прячет лицо в воротнике пиджака и продолжает хихикать. Как я уже привык за пятьдесят лет, я делаю вид, что ничего не замечаю. И как всегда, она делает вид, что верит в это.
Одно уже предвкушение нашей поездки пошло ей на пользу. Я боялся, что возбуждение истощит ее силы, но произошло как раз наоборот: она обрела почти всю свою былую энергию. В последние дни она скакала, как лань, по нашей квартире на Виа Маргутта, все упаковывая и организовывая. Она догадывается, что я поехал сюда ради нее, хотя я ее уверяю, что меня убедили римские таксисты. В такси я всегда сажусь впереди. Я не говорю, как им ехать, зато они мне рассказывают, как я должен снимать свои фильмы. В последние недели они просто сияли, но как только я обронял, что не поеду в Голливуд, тормозили: я обязан присутствовать лично на вручении «Оскара» ради интересов страны, в противном случае я могу идти дальше пешком.
Я плохо себя чувствую. Артрит мучает меня сильнее, чем когда-либо раньше. Я не знаю, что происходит с моим телом; раньше оно было мне другом и мы сотрудничали, а теперь контакт потерян. Сейчас оно заявляет о себе нестабильной волей, которой я больше не управляю. Нет ничего тяжелее, чем стоять перед залом, полным людей, когда тебе плохо, а еще хуже, когда за этим наблюдает весь мир.
Я делаю это только ради нее. Ей недолго осталось. И я вижу, как она сияет. Признание моих заслуг всегда доставляло Джельсомине больше удовольствия, чем мне, но только в последние годы я понял, что мои награды ей льстят больше, чем ее собственные призы на кинофестивалях. Все четыре раза, когда я получал «Оскар», она сидела на первом ряду, сияя, словно я — ее заслуга.
