За последние месяцы я многому научилась. Например, теперь я знаю, что в районе сорока лет мы переживаем еще один переходный возраст. Речь идет о столь же конкретном, четко очерченном периоде, как и в подростковом возрасте; и оба эти периода очень схожи своими переживаниями. Как и физическими переменами – в четырнадцать лет тело начинает оформляться, в сорок – разрушаться. А также утратой невинности: в отрочестве хоронишь детство, в середине жизни – молодость, иначе говоря, тебя опустошает открытие реальности, ты утрачиваешь остатки прежнего простодушия. Ах, как же это? Разве жизнь такова? Дряхление родителей, собственное старение, упадок всего на свете, невыносимые потери? А еще – предательство, ложь, коррупция, низость, всему присущее уродство?
– Как отвратителен этот мир, – пожаловалась я однажды, доведенная почти до отчаяния. – Политики лгут, журналисты лгут, соседи лгут, все на свете продается и покупается, столпы отечества причастны к убийствам, Торговцы Тыквами пользуются полной неприкосновенностью и называют улицы городов своими именами. Такого еще никогда не было.
– Да, это очень тяжело, но не стоит и слишком драматизировать, – сказал Феликс. – В этом смысле я оптимист. Ты же знаешь: пессимисты полагают, что все так плохо, что хуже уже и быть не может, а мы, оптимисты, думаем, что хуже может быть всегда. Но, если всерьез, я действительно уверен, что все люди должны пройти через разочарование и что во все эпохи людям приходилось испытывать коллективную утрату иллюзий. Вспомни Флобера, его «Воспитание чувств». Там главный герой, сейчас уж не помню, как его звали, юношей принимал участие в революции тысяча восемьсот сорок восьмого года, а повзрослев, разочаровался в своих юношеских мечтах так же, как я, когда наблюдал развенчание анархистского идеала. И все же эти мечты, которые в том или ином виде повторяются из поколения в поколение, необходимы, чтобы человечество продвигалось вперед. Ты говоришь, что хуже времен не бывало. Я так не думаю. Рушились другие утопии, Великая французская революция, например, которая превратилась в кошмарные реки крови. Сейчас у нас эпоха приспособленчества и посредственности, и наши утопии превращаются в жалкий мусор, в грязные деньги и счета в швейцарских банках. И уж лучше так, чем рубить головы на гильотине.
– А мне все, что ты говоришь, кажется безнадежно устарелым, – сказал Адриан, ведь этот разговор происходил в то время, когда мы составляли триумвират и целые дни проводили вместе. – Ты ведь имеешь в виду, что юношеские мечты – всего лишь глупости и со временем проходят, да? Так и отец мой говорит. Ужасно скучная мысль.
– Я не говорю, что это глупости, совсем наоборот. Вот как ты меня слушаешь! Я говорю, что эти утопии движут миром. Но я уверен и в том, что между утопиями и реальностью существует большой зазор, и с этим нельзя не считаться. Взрослеть значит терять себя и предавать себя; взрослея, теряешь близких, теряешь юность, теряешь собственную жизнь и зачастую – свои идеалы, тут и начинается предательство самого себя. Только есть люди, которые предают себя с оглушительным треском, доходят до подлости и настоящих преступлений, как вся эта шайка, замешанная в историю с коррупцией, другие же стараются приукрасить свое предательство, сохранить некоторое достоинство в стычках с реальным миром, отступая в каких-то своих маленьких сражениях, но в целом выдерживая намеченную линию поведения.
– А зачем надо отступать в маленьких битвах? – снова возмутился Адриан.
– Дело не в том, надо или не надо. Просто стерильной чистоты не существует. Мир нас искушает, ослепляет, подталкивает. А мы, люди, существа жалкие, тщеславные, честолюбивые, слабые. Мы действительно мало чего стоим, а жизнь полна искушений. И все мы собираем свою кучку гадостей, которую толкаем перед собой, как навозные жуки. В этой кучке – ложь, сказанная из страха, притворство, вызванное боязнью одиночества, трусость, в которой не хочется признаваться. Но нельзя путать эти мелкие стычки с настоящими битвами – есть этические границы, переступив которые ты становишься изгоем, и такое предательство человек не имеет права себе позволить.
– Если я правильно тебя понял, то мошенничать, играя в дурака, можно, а организовать строительный кооператив и потом удрать с деньгами в Бразилию – нельзя, – насмехался Адриан.
– Смейся, смейся. В твоем возрасте чаще всего кажется, что добро и зло – категории, четко разграниченные, но на самом деле мы живем в мире двойственном и размытом. И все же каждый день мы принимаем решения, которые имеют практические и моральные последствия для нашей жизни, и ты можешь либо придерживаться своего личного кодекса поведения, либо – что нежелательно – кончишь как Рамон. Разговоры разговорами, но надо знать, кем ты будешь в конце твоей жизни. Не знаю почему, но мне кажется, что ты станешь банковской акулой и будешь выгонять из дома бедных людей, которым не хватает денег, чтобы выплачивать ипотеку, или кем-то в этом роде.
– Выходит, ты думаешь, что взрослеть значит терять и предавать себя? – вмешалась я наконец, опасаясь, что они вновь сцепятся, как обычно. – Не очень утешительная мысль.
И тогда Феликс сказал то, во что мне хотелось бы верить, что, на мой взгляд, и есть истина.
– Однако ты получаешь и вознаграждение. Это – мудрость. Взрослея, приобретаешь знание. То единственное, что с течением жизни лишь увеличивается, и это немало. В невинности столько невежества, что иногда невинность не кажется мне положительным свойством.
Знание и вправду освобождает. Не так давно я обедала с отцом. Мы отправились на террасу, чтобы насладиться прекрасным днем, и с первой же минуты эта наша встреча не походила ни на одну предыдущую. Я вдруг увидела, что он постарел. Это было более чем оправдано – ему исполнилось семьдесят восемь лет. Но до того дня я и представить не могла, что мой отец Каннибал подвержен естественным законам разрушения. На той террасе я вдруг увидела перед собой почти дряхлого человека, и ничего людоедского в нем не было. Наоборот, теперь он старался есть только овощи, чтобы держать в форме себя и свой желудок. Завтрак прошел весело, нам было хорошо вместе, мы смеялись до слез и ни разу не поссорились, как всегда бывало прежде. На закуску, опьянев от веселья и вина, я позволила себе нескромный вопрос:
– Что все-таки произошло между тобой и мамой?
Мое любопытство вовсе не показалось ему неуместным. Он взял бутылку «Риохи», чтобы налить себе последний стакан, и вздохнул.
– Это длинная история.
– У меня есть время.
– Во-первых, и я плохо себя вел, и она плохо себя вела, и оба мы плохо себя вели, и под конец причинили друг другу много вреда. Но если ты ищешь виноватого, то вот он, перед тобой. Мне первому все это осточертело. Я был мудак, детка. Уж прости мне это слово.
Но я не искала виноватого. На этот раз не искала.
– Я просто хочу знать, что произошло. Скажи, ты был когда-нибудь влюблен в маму по-настоящему?
Отец поднял брови, притворяясь, будто вопрос его шокировал.
– Был ли я влюблен? Еще как! Словно мальчишка. Мы оба были очень молоды. Ты даже представить себе не можешь, как она была восхитительна. Она излучала свет. И была самой многообещающей молодой актрисой в Испании. В общем, мы составляли прекрасную пару. Когда мы объявили о нашей помолвке, мы вошли в моду. Нас всюду приглашали, с нами здоровались на улице, импресарио рвали нас на части, и она была так весела, так красива… казалось, весь мир у наших ног, казалось, жизнь – это непрерывный праздник… Вот так-то.
Мой отец красил остатки своих волос – старомодные штучки старого актера. В безжалостном полуденном свете была ясно видна линия отросших корней. Ему бы больше шел натуральный цвет, подумала я, вспомнив седую шевелюру Феликса.
– Так что же произошло потом?
– Не знаю. Не на тот номер поставили. Не повезло. Два-три сезона прошли очень плохо, пьесы, в которых мы играли, провалились, пришли новые актеры, которые нравились публике больше, и в кино нам тоже не повезло. А может, мы были недостаточно хороши, откуда мне знать. Или я был недостаточно хорош, твоя мать постоянно говорит, что она была прекрасной актрисой и что карьеру ей испортил я. Может, так оно и есть. Вскоре после свадьбы, пока дела у нас шли хорошо, мы создали собственную труппу, но два-три провальных сезона разорили нас, мы на целую вечность погрязли в долгах. Чтобы выбраться из этой ямы, приходилось браться за все, что предлагали, играть самые кошмарные роли. Но и это не слишком-то нам помогло.
– Тогда у вас и начались склоки.
– Именно так, это вполне объяснимо. Насчет рая в шалаше – это полная ерунда. Да и актером вообще быть тяжко. Мы тщеславны, это правда, но самое неприятное состоит в том, что переживать провал приходится у всех на глазах. Ведь неудачи терпят все, верно? Большинство людей не достигают в жизни того, чего они хотели. И ты тоже, ведь так? Ты всегда хотела добиться литературного успеха, и что же? Тебе уже немало лет, а ты все пишешь глупые книжонки про всяких курочек.
