Сергей с отцом сели на катер Тимофея, которым командовал теперь капитан Мишка Щекин, взяли на борт милицейского лейтенанта и поплыли вниз. На катере были и те два уполномоченных, что приезжали к рыбнадзору Заварзину обобщать опыт борьбы с браконьерством. Срок их командировки закончился, но они не пожелали уезжать и рвались на поиски Тимофея. Оба оцепенели, словно во время тихой беседы их вдруг окликнули, а они обернулись и увидели что-то страшное. Заварзиных на катере старались не трогать, не донимать лишними расспросами или сочувствием. Они и сами не лезли на глаза, держались рядом и больше молчали. Разве что Мишка Щекин, неожиданно ставший говорливым и раздраженным, время от времени успокаивал:
— Ничего, Василий Тимофеич! Я их достану! Я с ними, суками, за Тимку рассчитаюсь! Я им устрою сладкую жизнь!
А попутно материл ни в чем не повинных уполномоченных и лейтенанта, с остервенением крутил штурвал и злым, коротким движением скидывал трап, когда причаливали к берегу. Лейтенант останавливал встречные лодки, опрашивал людей, и Сергей видел, как у Щекина накипает в глазах корочка ненависти. Вмешиваться в разговоры Щекину запретили.
Ночь они не спали — проверяли лодки. Наготове стояла быстроходная «Обь» под двумя моторами. Считали, что если преступники не покинули еще район, то попытаются вырваться из него ночью. На катере уже не сомневались, что Тимофей с женой погибли. Даже отец был уверен в этом, но выглядел спокойным и только ходил как-то деревянно и прямо. Ночью к Сергею подошел уполномоченный, тот, что моложе, опершись на леера, заговорил, глядя в темную воду:
— Вы знаете, а я чувствовал… Не думал только, что так скоро… Он рассказывал, жаловался… Нет, не жаловался — возмущался. А я случайно поймал его взгляд и подумал… Он и сам чуял, из инспекции собрался уходить… И не ушел… А сейчас вот смотрю — патрули милицейские с оружием… Так это уже борьба не с браконьерством — с бандитизмом. В самом деле, чем они от бандитов отличаются? Просто мы привыкли считать браконьерство каким-то озорством. А они же грабить выходят, как на большую дорогу!.. Знаете, я давно изучаю это явление. Меня интересует психология, переломный момент… Вся опасность в том, что вчера, у себя дома, на работе это были совершенно нормальные, порядочные люди! Не уголовники, не дебилы. Даже, наверное, симпатичные люди!.. Но лишь оказались на природе, с ружьем в лесу, на реке — инстинкты просыпаются, что ли?.. Звереют… Может, правда, инстинкты?
Сергей молча пожал плечами и сильнее сгорбился. В темноте вода казалась тихой, неслышной, но, если приглядеться, можно было увидеть, как вырываются из ее глубин потоки, взметывая стеклянную поверхность и закручивая ее в воронки.
— А мы уперлись в социальные причины, — продолжал уполномоченный. — Объясняем все ярлыками — рвачи, хапуги, жулики. Ведь надо на человека руку поднять! На человека!.. У себя дома он бы самой мысли испугался. А здесь, когда ружье в руках, когда у тебя отнимают добычу… Да еще обещают позор, неволю… Если это инстинкты, то, выходит, мы сами плодим браконьерство. И к убийству их толкаем мы. Тимофей Васильевич вспоминал прошлое, когда общественный невод держали… А мы подзабыли то время. Да, подзабыли, и пошли короткой дорогой — запретами пошли. Только что-то длинновата выходит короткая дорога…
Он говорил скорее сам с собой, поэтому Сергей не очень-то прислушивался, хотя улавливал смысл. И вообще создавалось впечатление, что на катере все шестеро собранных случаем людей живут сами по себе. Но все вместе будто в чем-то провинились перед погибшими, и даже в глазах отца сквозь печаль просвечивала вина. Но в чем? В том, что их уже нет на этом свете, а им, шестерым, надо еще жить. Что бы ни вспоминал Сергей, всегда почему-то приходило на ум детство: все какие-то проказы, озорство, хулиганство. Взбалмошный какой-то был он, Тимофей, да и родители ему позволяли и прощали больше, чем старшим. Из всех стремянских парнишек он был самым бойким. Дня не проходило, чтобы куда-нибудь не залез, что-нибудь не натворил, не выкинул. Шестилетним поплыл через речку и чуть не утонул. Хорошо, поднесло к сваям, на которых стоял мост. Уцепился, обнял осклизлый конец сваи и провисел на нем несколько часов. Хоть бы крикнул, позвал на помощь. Петруха Лепетухин, работавший на пароме, заметил его и снял… И сейчас Сергей вспоминал и, пожалуй, впервые в жизни как-то выстроил в цепь и свел воедино все случаи, которые раньше казались нормальными, само собой разумеющимися и не вызывали особого интереса. Вдруг все являлось в другом свете и наполнялось другим, каким-то символическим смыслом. Ведь приди это чувство раньше, и он бы, возможно, предугадал всю его жизнь. Но почему, почему человеческая жизнь видится вся целиком только после смерти? Глухие мы, слепые, что ли, пока жив человек? Или черствеет душа и своя жизнь всегда ближе, как своя рубаха к телу?
Всю ночь Сергей прослонялся по катеру, вполуха слушал уполномоченного, вполуха — негромкие разговоры лейтенанта с людьми на задержанных лодках и ловил себя на ощущении, что все это уже было. Но как бы ни мучил память, вспомнить, что дальше, не мог. Иногда он почти приближался, было совсем «горячо». Лейтенант с автоматом наперевес выезжал на перехват ночной лодки, и чудилось, сейчас загремят выстрелы, однако глох даже вой моторов и слышалась только негромкая, однообразная беседа. Точно так же не стреляла и память.
Утром Мишка Щекин вытянул самодельный якорь на веревке, и катер снова пошел вниз. Дождавшись первой встречной самоходной баржи, Щекин на ходу подчалился к ней, и лейтенант пошел на судовую рацию, узнать новости и распоряжения. Вернулся он скоро, грохоча сапогами, ворвался в рубку.
— Гони без остановок! Ниже землечерпалка стоит, лодку со дна подняли…
Под высоким яром стояли две баржи и плавучий кран, приспособленный для добычи и погрузки гравия. Кран бросал в воду раскрытый, похожий на цветок, четырехлепестковый ковш и, дрогнув стрелой, поднимал добычу, сваливая ее на палубу баржи. Мутная вода потоком стекала в реку.
— Ночью ребята подняли, — объяснил капитан землечерпалки. — Думали, опять ковш полетел, пустой идет, а там лодка… Бросить хотели, но моторист надпись увидел…
Лодка лежала на пустой палубе самоходки, ожидающей погрузки. На вид была почти целая, разве что ковшом слегка помяло борт. Однако лейтенант сразу же нашел в носовой банке, которая обеспечивала лодке непотопляемость, прорубленную топором дыру. Посудину бы наверняка сроду не нашли: замыло бы в песок там, где ее утопили, но убийцы второпях промахнулись. У такого типа лодок было еще две небольших банки в корме, и они не дали ей лечь на дно. Видимо, течением ее затянуло под яр, где добывали гравий. Только вот откуда? Речники с землечерпалки и самоходок уверяли, что близко от них ничего не случалось…
Скоро прилетел начальник милиции. Вертолет, покружив, опустился на палубу пустой баржи. Начальник обошел лодку, осмотрел ее, вынул из багажника корзину, в которой налипли молодые, но уже почерневшие лепестки колбы, мазутную фуфайку и несколько сетей. Затем еще раз осмотрел транец и сел на палубу, сняв потную фуражку.
— Все, искать их бесполезно, — проговорил он. — Если только сбудет вода… Да и то замоет…
Сергей нащупал руку отца. Отец был спокоен, стоял прямо, лишь таилась в его глазах необъяснимая вина…
— Они привязали тросиками моторы… — начальник милиции ударил кулаком по гудящей палубе, встал и вдруг с силой пнул свою фуражку. Фуражка улетела за борт и аккуратно приводнилась. Он вытер лицо пыльными ладонями и распорядился грузить лодку в вертолет. Затем подошел к Заварзину: — Мы с ним… Мы с ним были… — пробормотал он и вскинул голову. — Я найду этих сволочей! Клянусь!
Отец молчал. Только его сухая рука в руке Сергея сжалась в кулак. Он вздохнул, переводя дух, расслабился.
— Ищи… А нам домой надо. Дети там…
Сергей с отцом сидели в вертолете около лодки, будто возле гроба. Вой двигателей закладывал уши, и можно было стонать, не открывая рта, даже плакать, но без слез — никто бы ничего не заметил. А хотелось плакать по-настоящему, как плакалось однажды в детстве на новогодней елке, но в замкнутом пространстве летящей над землей машины для этого не было места. И Сергей держался, потому что держался отец. Только на его натянутом горле почему-то часто ходил острый кадык, словно он что-то хотел проглотить и не мог…
Подъезжая к своему дому, Сергей заметил неожиданное безлюдье, распахнутые настежь ворота, пустые дворы и улицы, брошенный посредине дороги ящик с инструментами, какое-то тряпье и рваные газеты. На миг возникло ощущение, будто население Стремянки, впопыхах собрав вещи, бежало из села, как бегут от чумы или извержения вулкана. С этим же чувством он остановился возле своего палисадника и, заглушив мотор, сразу уловил необычную тишину. Мимо с ревом пробежала корова, замерла на взгорке, по-собачьи насторожив уши, и вдруг метнулась в проулок. Сергей вошел во двор и увидел раскрытые двери.
