Глава двадцать первая
Растерзанное тело юноши замотали в брезент и унесли. Матросы из брандспойта окатывали палубу, смывая кровь. Зрители, обсуждая случившееся, понемногу разошлись. Кто в бар, пропустить рюмку крепкого. Кто в биллиардную или в апартаменты для игры в покер. А кто в кинозал, где показывали новый фильм Никиты Михалкова по сценарию Пелевина: «Деникин и пустота». Корабль плыл среди озаренной при-' роды, которая оставалась равнодушной к случившемуся.
На палубе оставались Луиза Кипчак и Франц Малютка. Красавица продолжала держать в руках зеркальце, усыпанное бриллиантами, когда-то принадлежавшее Марии Антуанетте.
— Как это ужасно! — горько восклицала Луиза Кипчак.
— Да, дорогая, на это невозможно было смотреть, — соглашался с нею огорченный Франц Малютка.
— Это чудовищно! Я этого не переживу!
— Я предлагал тебе уйти. Жалею, что не настоял.
— Идиот! — красавица раздраженно набросилась на суженого. — Ты решил, что мне жалко этого мерзкого щенка? Думаешь, я сожалею о нем?
— А о чем же, моя дорогая? — опешил Малютка.
— А в том, что я в зеркальце разглядела на моем лбу первую морщинку. Ты видишь?
— Не вижу. — Малютка вглядывался в белоснежное чело своей возлюбленной, которое столько раз целовал, теряя рассудок.
— Да вот же, вот же! — Луиза вновь смотрелась в зеркальце казненной королевы. — Вот морщинка! — Луиза пальчиком провела между золотистых бровей, и Малютка углядел едва различимую черточку, которая становилась видной лишь тогда, когда обладательница прекрасных бровей сердито их хмурила.
— Ерунда! — засмеялся Франц Малютка. — Такие морщинки называются мимическими. Когда человек умный и много думает, он сдвигает брови, и возникает такая линия. Я знал одного мужика, который придумывал схемы увода денег от налогов. У него была морщина от задницы, через всю спину, по черепу, между бровей, по всей морде, груди, животу до самых яиц, которые сдвигались, когда он морщил лоб. Так что, дорогая, не печалься: в России в год исчезает по миллиону народа, а ты по пустякам расстраиваешься.
— Идиот! Моя морщинка дороже миллиона дебилов, которые только и умеют, что выклянчивать у Зурабова даровой аспирин, бранить мою телепрограмму «Взасос», называть меня «богатой сучкой» и ходить с красной тряпкой на демонстрации. Да пусть они все перемрут, если после этого исчезнет моя морщинка!
Мимо них проходил прокурор Грустинов, полный, откормленный, чем-то напоминавший розового поросенка.
— Дорогая, — Малютка старался быть нежным, чувствуя, что его любимая по-настоящему несчастна и близка к рыданиям. — Ты прекрасна. Твоя морщинка делает тебя еще краше. Ты мне дорога еще больше. У тебя под мышкой появилась еще одна замечательная морщинка, которая делает тебя неотразимой. Хочешь, закажу скульптору Церетели памятник твоей морщинке? Не той, что на лбу, а той, что под мышкой?
— Придумал тоже. Он изваяет скульптуру, которая будет видна за сто километров. В народе ее назовут «озоновая дыра» или «церетелева пустота». И мне придется иммигрировать из России.
На глазах Луизы Кипчак появились слезы. Франц Малютка бросился их вытирать. Мимо проходил кутюрье Словозайцев.
— В чем дело, господа?
— Да вот, видишь, у нее объявилась морщинка, и она, не дай бог, повесится, — объяснял Франц Малютка.
— Морщинка? — Модельер внимательно взглянул на чело красавицы. — Для женщины, которая прекрасней всех актрис Голливуда и может претендовать на титул «Мисс Вселенная», — это кажется трагедией. Но зачем существуем мы, стилисты и модельеры, создатели высокой моды и неувядаемой красоты?
— Вы можете мне помочь? — загорелась надеждой Луиза Кипчак. — Вы не знаете, но моя добрая мама удушила моего милого папу подушкой, когда тот, вернувшись из военно-морского училища, где танцевал котильон с молодыми курсантами, посмотрел на нее при свете нашей хрустальной люстры и сказал: «Ты, моя прелесть, похожа на древесный морщинистый гриб». Вы действительно мне поможете?
— Не сегодня, но через день, когда мы пристанем к берегу. Сегодня же я приглашаю вас на конкурс, где мои манекенщицы станут разыгрывать титул «Мисс Бродская». Вы получите удовольствие.
— Непременно придем, — с благодарностью откликнулась Луиза Кипчак.
Словозайцев галантно раскланялся и удалился, слегка поигрывая бедрами.
— Он очень мил, — глядя вслед кутюрье, сказала Луиза Кипчак.
— Не нахожу, — ревниво отозвался Малютка. — У него между ног — игольное ушко, сквозь которое он протащил своего верблюда, сточив при этом два его горба. Вряд ли после этого он может считаться мужчиной.
— Не говори гадостей, — оборвала его суженая. — Пойдем лучше в номер. Мои морщинки нуждаются в том, чтобы их помассировали.
Есаул приходил в себя после охватившей его истерики, давшей выход накопившейся усталости, не исчезавшей тревоги, громадного напряжения, связанных с реализацией «плана». Незримая точка на водной поверхности, в которую спешил теплоход, приближалась, и вместе с ней приближалась минута молниеносных решительных действий. Но временами решимость его оставляла. Закрадывались сомнения, на верном ли он пути, будут ли его грозные, сверхчеловеческие поступки способствовать благу России. Оставалась надежда на долгожданную встречу с престарелым схимником, отцом Евлампием, духовником и наставником, завершавшим свой многотрудный подвижнический век в отдаленной обители, — в монастыре, что, окруженный озерными водами, возносил купола среди бескрайних сияний севера.
В дверь каюты раздался стук. Есаул подумал, что это пунктуальный капитан Яким хочет доложить обстановку, сообщить о приближении вертолета, куда перегрузят тело несчастного террориста.
— Войдите, — произнес он устало. Дверь отворилась, и в каюту просочился губернатор Русак. Оказавшись в каюте, заговорщически оглянулся и плотно прикрыл дверь. Весь его вид выказывал предельную осторожность, скрытность, страх преследования и вместе с тем отчаянную решимость.
— Знаю, знаю, знаю!.. — заплескал он ладонью, останавливая Есаула, который пришел в крайнее раздражение, увидав у себя человека, которому только что собирался проломить голову. — Вы считаете меня убийцей, врагом, заслуживающим смерти. Но я явился к вам открыть мою тайну.
Я не враг, не «чужой». Я — «свой». Я — ваш тайный ДРУГ, единомышленник и сподвижник. Всем сердцем сочувствую тому, что выкрикивал перед смертью героический полковник Клычков. Как и он, я ненавижу жидов. Как и он, веду борьбу за полное их искоренение на святой Руси. Я разделяю убеждения бедного и прекрасного юноши, жертвенного лимоновца. Если бы вы побывали в моем губернаторском кабинете, вы бы увидели, что в задней комнате, на стене, у меня висит красный флаг. В городе у меня действуют советы депутатов трудящихся, а коммунистам я тайно выделил лучшее помещение в их бывшем обкоме. Я должен был умертвить столь жестоким образом полковника и нацбола, ибо точно так же поступал советский разведчик, внедренный в гестапо, — принимал участие в пытках подпольщиков, чтобы его не разоблачили враги.
Русак и впрямь походил на законспирированного разведчика. На нем уже не было алой мантии и золотого императорского венца. Он был во всем сером, невзрачном. Тараканьи усы, обычно вызывающе и надменно торчащие, теперь были подстрижены, превратились в скромные бухгалтерские усики, не вызывавшие к их обладателю никакого интереса. Он сжался, ссутулился, старался занимать как можно меньше места. Говорил шепотом, постоянно оглядываясь, давая понять Есаулу, что за ним следят. Однако Есаул чувствовал исходящие от него сквознячки смертельной опасности. Потаенное око сотрясалось от волнения, предупреждало о приходе врага. Так чуткие звери испытывают ужас, предугадывая землетрясение, начинают дрожать и выть в ночи. Так колдуны, прозревая близкую смерть, начинают бить в бубен, подымая уснувшее стойбище.
— Я узнал о кончине Толстовой-Кац. Ее засекли дикторскими пучками. Воздав по заслугам, накрыли ее гроб американским флагом. Она — опасная ведьма, злобная ворожея. Ее колдовскими усилиями мягкий и слабовольный Президент Парфирий отказался от третьего срока. Командуя сонмом колдунов и волхвов, она обеспечивала предвыборную кампанию Куприянова, парализуя волю его противников. Она ненавидела вас, хотела вас умертвить или лишить рассудка. В ее каюте лежит ваша фотография, которую она колола булавками, поджигала на свече, поливала расплавленным свинцом и, простите, опрыскивала своей тлетворной жидкостью, от которой мгновенно высыхала трава и больше не росла на том месте, где ее приспичивало присесть. Я знаю, она приходила к вам, чтобы выведать ваш сокровенный «план». Но вы, человек воли и светлой энергии, не поддались на ухищрения. Восхищаюсь вами…
