Отец Генки, как и сам Генка, не был большим фанатом охоты и рассматривал ее лишь как один из способов оттянуться, вырваться из-под городского, все выдавливающего – и идеи, и здоровье, и саму жизнь – колеса суеты. На охоте, где незаметно и естественно происходит смена привычек, нормально было лечь спать на сеновале или на порубленный еловый лапник в сапогах или, не умывшись, пойти к обеденному столу, которым служит полуметровый сосновый пень. При таких божественных поведенческих метаморфозах возможны инверсии и в обычных житейских умозаключениях. Вот тогда, поковыряв деревянной щепочкой в банке с тушенкой, и начинают глубокие обсуждения классической музыки, русской литературы и истории, способов постройки бани или рациональности высиживания дикой уткой своих утят. Запретными темами, точнее неинтересными, в силу однозначности бывают: политика, потому что Россия – Родина и поэтому всегда права, и женщина, потому что она в первую очередь – мать, а следовательно, святая.
В эти редкие охотничьи дни Генка безумно любил своего отца, который, будучи крупным партийным работником, в городе всегда казался замкнутым и недоступным; даже в разговорах с близкими он был либо безапелляционно резким, либо язвительноироничным до обиды. Генка не мог себе представить обстоятельств, при которых он мог бы отказать отцу, пригласившему его в лес или на рыбалку.
В том далеком году, когда произошла эта история, Генка с отцом решили поехать на осенний утиный перелет в Тихую Гавань. Так назывался дикий стихийный палаточный поселок, ежегодно выраставший летом на песчаных пляжах Волги пониже села Великовского и тянувшийся на несколько километров до Барминского острова. В отдельные годы здесь стояло до сотни палаток: артисты и спортсмены, учителя и врачи, инженеры и профессура всех мастей предпочитали любому другому виду отдыха жить в брезентовых домиках на золотых песках, созерцая широкие плесы, образованные несколькими искусственными дамбами. Глубокие ямы под этими дамбами-перекатами были местами жировки разной соблазнительной рыбы. Предпочитавшие спокойный, обстоятельный и продуманный промысел стояли на якорях, на своих любимых точках, и ловили «на кольцо» лещей или ставили подпуска с живцами в расчете на судака и сома. А более азартные и спортивные по складу характера спиннингисты осматривали в восьми– и двенадцатикратные бинокли с верхней точки пологого берега рябь перекатов и, только завидев подозрительные всплески, похожие на гулянье жереха, бросались к своим «казанкам» с «Вихрями», дергали шнур и мчались к месту охоты.
Белоснежные трех– и четырехпалубные гэдээровские красавцы-лайнеры не пугали ни рыбу, ни рыбаков, из-за дамб проходили они по далекому от песков фарватеру, под самыми горами. Ночью из серебристых красавцев теплоходы превращались в скользящие светящиеся города, с которых доносились усиленные мегафоном голоса массовиков-затейников и музыка. «Две девчонки танцуют, танцуют на палубе…» И тогда, несмотря на всю прелесть палаточно-костровой жизни, хотелось, пусть ненадолго, туда – на палубу.
Река была оживленной, и часто ранним утром, когда из-за стоящего над водой густого рассветного тумана не было видно ни зги, неслись издалека и во всю ширь настойчивые тревожные гудки: кто-то сел на мель и предупреждал идущих в серой мге. И это несмотря на то, что сотни бакенщиков каждый божий день вымеряли фарватер и проверяли правильность установки бакенов.
Бакенщики были настоящими хозяевами реки, и их маленькие домики, с несколькими приусадебными грядками, стояли обычно у самой кромки воды, на отшибе больших прибрежных сел и деревень. Часто неприметные, торчали эти домишки через каждые десять-пятнадцать километров вдоль всей огромной реки вверх и вниз от Тихой Гавани. Только в отличие от обычного деревенского домика-усадьбы при таких постах бакенщиков нередко имелись огромные сараи, в которых хранились сети, оханы, бредни, невода, жаки, лодочные моторы, весла, мерные шесты, багры, канистры с маслом и бензином: городские пристраивали здесь на хранение лодки и все свое рыболовнотуристское снаряжение.
Генка с отцом оставляли свою деревянную лодку-великовражку у Василича, старого бакенщика, жившего в своей неказистой избушке под Зименковской горой. Под той самой, на которой стояли два огромных зеркала радиотелескопов – с их помощью известный научный институт налаживал связи с внеземными цивилизациями.
Жил Василич со своей Нюрой, такой же, как и он, маленькой и сухонькой, беззубой и всегда приветливой. Жили они за счет реки и многочисленных рыбаков-охотников, которые не обижали стариков и не только презентовали батон колбасы, банку тушенки или полмешка гречки, но и выполняли их незамысловатые просьбы по хозяйству: привезти валидолу с корвалолом или новые очки, либо отремонтировать катушку магнето старого подвесного мотора. Часто гости просто оставляли им с десяток рублей, что было серьезным подспорьем при натуральном хозяйстве. Правда, над домиком и его жильцами ощущался витавший дух серьезной мужской сыновней заботы: младший сын Колька тоже был бакенщиком, и его дом стоял ниже по течению, но в пределах видимости. Сыном он был хорошим, но человеком неприветливым и городских туристов недолюбливал.
Генкин отец обладал удивительным чувством обстановки. Он умел перевоплощаться применительно к новому месту. В тот день, спустившись с горы от Великого Врага к избушке бакенщика, он уселся, не заходя в избу, на завалинке рядом с дымившим цигаркой Василичем, попросив свернуть и ему козью ножку с махоркой. Отец не то что не курил, а и всем пацанам, начинавшим курить, придумывал всякие гадкие прозвища. А тут – пожалуйста! Он неумело затягивался, сжав губы, и пускал дым в небо тонкой струйкой. Еще отец считал крайней невоспитанностью, почти грехом, являться в гости без подарка: пусть это будет какой-то пустяк, привет, фотография или радостная новость. Дорогие подарки неблизким родственникам он приравнивал к хамству и считал, что это может стать оскорблением. Вот и тогда он попросил сына подать ему один из рюкзаков, расстегнул боковой кармашек, достал оттуда небольшую баночку и протянул Василичу:
– Ты говорил, что ноги болят. Вот, наши мужики с Кубы привезли. Мазь какая-то из акульего жира. То, что негр тут на крышке нарисован, – не бойся: негром не станешь. Натирай – от боли помогает, а некоторым даже мужской силы прибавляет. У тебя как с мужской силой?
– Это надо у Нюрки спросить! Нюр, вон Лексеич мазь новую привез, мужской силы добавляет. Нам с тобой это надо?
– Нет, Василич, нам с тобой такого не надо.
– А тебе, Нюр, мы с Генкой нашли то, что обещали. Ген, где обрезки-то?
Генка вытащил из рюкзака короткие, в четверть обрезанные, женские валенки, подшитые толстым войлоком, с кожаными заплатами на носах и пятках, и протянул их Нюре. Та прижала обрезки к сухонькой груди и, издав какой-то звук вроде всхлипывания, быстро засеменила в избу. Но через три минуты снова вышла к мужикам, сменив большие мужские калоши, в которых только что щеголяла, на привезенную гостями обнову.
– А что, баба Нюр, так и будете теперь в валенках ходить? – спросил Генка.
– Миленький мой, валенки-то, они из чистой шерсти. А шерсть, она полезна, она кровь гоняет, а кровь у меня уже старенькая, так что поклон вам низкий с благодарностью, гости наши дорогие, – баба Нюра снова села на завалинку рядом с мужиками.
– Так что, Лексеич, с утра поедете-то? – спросил Василич.
– Да часика в четыре, как рассветет. К обеду на месте будем, обустроимся, а на вечерней зоре постреляем.
– Вы снова в Грязный Затон, в Великовское?
– Да. Понравилось там в прошлом году!
– Боюсь я, Лексеич, что не сегодня завтра похолодает сильно. Может, и до заморозков будет. Что-то ломило у меня спину да корежило всего.
– Да брось ты, Василич, болтать: август-месяц, а ты – заморозки.
– Не знай, не знай! А вы, Лексеич, если хотите, берите профессорскую дюральку, казанку: быстрей домчитесь, все-таки восемьдесят верст.
– Нет, Василич! Металл грохочет, а дерево – оно тихое. Великовражка – это лучшее инженерное решение для нашего рыбацко-охотничьего мероприятия.
Пологий песчаный берег, на котором Генка с отцом установили палатку, метров через двадцать упирался в обрывистую стеночку с дырками ласточкиных гнезд. За этим невысоким обрывчиком расстилалась луговина с многочисленными заливными озерами, бочажками и калужинами, прятавшимися в зарослях тальника и осоки. Ближайшее озеро называлось Утиным, название говорило само за себя: утка здесь была, но Генка не любил это место из-за старой неприятной истории.
Лет десять назад, еще совсем пацаном, пришлось ему как-то одно лето отдыхать с родителями в Тихой Гавани. По соседству совсем рядом от них стояла палатка каких-то заслуженных артистов. Детей у них не было, зато был огромный умный белый кот Бэмби. Совсем самостоятельный и гордый: тушенку не ел, приемных родителей не слушался, один уходил в лес на несколько дней, а чаще всего просто забирался на обрыв и выковыривал ласточек-береговушек из их дырок-гнезд. Иногда он падал с обрыва, но, пролетев по крутому склону несколько метров, вставал, отряхивался и обязательно осматривался по сторонам – не видел ли кто его позора. Генка в тот год ходил ловить карасей на ближнее Утиное озеро. Караси были маленькие: пятачки, но много, и штук на пятьдесят пятачков попадались два-три приличных – с ладошку. Бэмби тоже пристрастился ходить с Генкой на рыбалку: сядет сбоку на корягу – на сырой земле сидеть не любил – и смотрит с интересом. Генка за утро пару карасиков ему подбросит – Бэмби сожрет. А однажды на глазах у Генки кот засунул лапу в воду и выкинул на берег маленькую красноперку. Так Бэмби стал самостоятельным рыболовом и теперь плевать хотел на Генку: один стал ходить на Утиное, когда захочется.
