Я потер ладонью затылок…
Алекс, Шварц и я придвинулись к могиле.
Сухопарый верзила с острым носом — я узнал известного детского писателя — решительно отделился от толпы, сделал несколько шагов и замер на краю могилы.
— Может, подтолкнуть остроносенького? — тихо сказал Алекс и подмигнул. — Вот бы был номер!
Писатель извлек из кармана пальто вчетверо сложенный лист бумаги, развернул его, поправил очки и, трубно откашлявшись, привычной скороговоркой прочитал траурную речь, которую я здесь не привожу исключительно потому, что она была безлика и походила на большинство проговариваемых в таких случаях пошлостей. Скажу лишь, что в речи преобладали три слова: талант, безвременно и усопший. У этой речи, можно сказать, было только одно достоинство — она была, слава Богу, краткой. И на том спасибо.
Когда, вхолостую жуя губами, оратор принялся складывать бумажку, я с трудом удержался, чтобы не зааплодировать.
Алекс не удержался…
В холодном воздухе повисли ленивые редкие хлопки.
Но участники траурной церемонии и ухом не повели.
Следующий оратор, который сменил сухопарого, скорее всего, не знал покойного и, более того, мне показалось, вообще не понимал, где находится. Это был желеобразный пожилой бородач, явно из тех, которые называют себя правозащитниками. Говорил он мягким, задушевным голосом и, похоже, пребывал в абсолютной уверенности, что его слушают. По всему было видно, что он плохо ориентировался в пространстве и во времени.
Когда он понес околесицу о вечности и бессмертии души и связи всей этой тягомотины с личной свободой и демократией, то его, не выдержав, оттащила от могилы женщина с изумленными глазами.
Обладательница вытаращенных глаз и выдающегося зоба не стала терять времени даром, она быстро подвела свою золотушную дочку к краю могилы и, победоносно окинув нас взглядом, сказала:
— А сейчас, деточка, сделай, как мы с тобой договаривались… Попрощайся с папой.
И девочка, деловито ступив ножкой на холмик земли перед ямой, сначала слегка откинулась назад, а потом, резко наклонившись вперед, с удовольствием плюнула в могилу.
Толпа разом ахнула.
— Вот это по-нашему, — восхитился Алекс и, не удержавшись, захохотал. — Кажется, тут кто-то спрашивал, где наша смена… Вот же она! Это тебе, Юрок, от нее вместо последнего напутствия… Вот потеха! Вот так похороны! Век не забуду! Ну, довольно, хватит болтать попусту, пора закапывать! Вы что, не поняли, дурачьё, отроковица подала сигнал! Регламент на говорение глупостей исчерпан. Эх, жаль, помер Юрок! А не помри он, он бы нам сказал, что от утеса русской литературы откололся булыган огромадного размера… Эй, могильщик, расчехляй лопату! Харон не привык ждать, разве ты не слышишь, он уже кочегарит свою моторизованную ладью? Или, может, еще кто-то хочет проститься с новоиспеченным хозяином могилы?
Но желающих плюнуть больше не нашлось. Так же как не нашлось желающих каким-либо иным способом отметить проводы покойного в последний путь. Не было стенаний, воплей, плача и прощальных поцелуев. Оно и правильно. По моему разумению, целовать труп в хладный лоб — удовольствие сомнительное.
Я посмотрел на то, что было еще совсем недавно живым человеком, и испытал чувство горечи.
В каком виде обычно предстают пред нами покойники на своем последнем рандеву? Плотно сомкнутые веки, пресловутая смертельная бледность, скорбные губы — какие у живых бывают лишь тогда, когда они спят и во сне думают о смерти.
Лица покойных покрывает тональная пудра, придавая ей цвет, который она может приобрести лишь под палящим черноморским солнцем, так что иной раз кажется, будто покойник только-только прибыл с южного побережья Крыма, чтобы поспеть на собственные похороны.
В случае с Юрком пьяный патологоанатом перестарался: он увлекся краской, передав ей слишком вишневого цвета, и мертвый Юрок имел парадный, можно даже сказать, вернисажный, почти праздничный, вид. Вполне годящийся для Новодевичьего. А если бы гроб был пофасонистей, то — и для захоронения у Кремлевской стены.
Мертвый Юрок походил на квартальную потаскуху, спьяну перепутавшую день с ночью и накрасившуюся днем так, как она обычно красится перед вечерней охотой на клиента.
Косой солнечный луч, изредка стрелявший по земле из огненно-синих разрывов между тучами, неуместно веселил складки на лице покойника и придавал ему выражение комической сосредоточенности.
Создавалось впечатление, что мертвец вспомнил начало чрезвычайно забавного анекдота, но никак не может припомнить финала, и теперь, мучаясь, напрягает все силы, чтобы вытащить из закоулков памяти концовку, без которой история полностью теряет свою юмористическую целесообразность и остроту.
Все, казалось, говорило о том, что Юрок еще не совсем отошел от жизни живых людей, но в то же время еще не успел втянуться в мир потусторонний.
Чтобы устранить это несоответствие, необходимо было что-то предпринять. Например, оживить Юрка. Или предать его тело земле.
Поскольку первое было не выполнимо, все остановились на втором.
Внезапное появление на кладбище очень длинной легковой машины, медленно плывущей по грязной дороге, на время отвлекло нас от мыслей о предстоящей развязке затянувшейся процедуры прощания.
Мы, как завороженные, наблюдали за приближающейся машиной. А она, поравнявшись с нами, остановилась, и из нее вылезли четыре фигуры в черном.
Сначала лихо выскочил водитель в фуражке, затем распахнулась задняя дверца машины, и из нее, почтительно поддерживаемый водителем, величественно выплыл известный читателю горбун.
Я видел, как у Шварца остекленели глаза, отвалилась нижняя челюсть и потекла, пачкая красный шерстяной шарф, слюна из раскрытого рта.
Затем из машины вышли Марго и ее сухопутный братец в морской фуражке.
Ни с кем не здороваясь, никого ни о чем не спрашивая, горбун подошел к гробу, постоял несколько мгновений, пристально вглядываясь в мертвое лицо, затем сделал шаг назад. "Неужели плюнет?" — подумал я, но горбун глубоким голосом проникновенно провозгласил:
— Смерть — апофеоз жизни! — затем помолчал, как бы давая возможность жалкой толпе вникнуть в глубокий смысл произнесенной им глупости, и тем же возвышенным голосом добавил: — А жизнь — апофеоз смерти!
Затем, вероятно думая, что это вдова, сунул в руку стоявшей рядом женщине с изможденным лицом толстый конверт, кивком подал знак сопровождающим садиться в машину, и все четверо укатили так же внезапно, как приехали.
— Однако, — озадаченно промолвил детский писатель, потом обвел присутствующих сумасшедшим взглядом и сделал рукой отмашку.
Поплевав на ладони, два мужика закрыли гроб крышкой. Звонко и бодро застучали молотки. Затем, почтительно матерясь, могильщики опустили гроб в могилу.
Пачкая руки, мы бросили в могилу комья глинистой земли и услышали дешевый фанерный звук. Мне стало стыдно…
Не дожидаясь конца церемонии, мы пошли по направлению к выходу. Как бы подгоняя нас, в спину дул колючий ветер, заставляя вспомнить о целебных свойствах спирта.
— Блядская жизнь, блядская смерть… — вздохнул Шварц.
— Не обобщай, — попросил я.
— Ты не подумай, я не Юрка имел в виду… А всех нас.
— Тем более не обобщай…
— Интересно, кто эта баба с зобом? — простуженным голосом спросил Алекс.
Я задумался.
— Черт ее знает… Может, из-за нее Юрка когда-то поперли из АПН?
— Вы знаете, — грустно сказал Шварц, — я решил опять склещениться с Майкой.
— Склещениться?
— Ну, сойтись…
— А как же твоя милиционерша?
— А ну ее к черту… Мне Майка носки стирала… А какие она борщи варит!
— Из-за этого?..
— Не только… Видишь ли, для меня главное, чтобы женщина меня понимала. А эта курва, Сара, всю дорогу смеется! Даже в постели… А меня это, как вы понимаете, раздражает. В конце концов, Сару можно оставить в качестве друга семьи. Так все делают… Это сейчас модно… Познакомлю ее с Майкой… И потом, здорово, что она работает в милиции, это всегда может пригодиться.
— А вдруг Майка откажется возвращаться?
— Еще чего! Я уже с ней договорился…
— Договорился?..
— Да, я сказал, что она мне нужна.
— И она?..
