– Золотой! Золотой песок сыпется, – рассмеялся Сергей Александрович.
– Может быть, и золотой… – серьезно проговорила Элла Александровна. – Но государственный… золотой песок.
– Ну вот и отсыпь мне его… На миллиардик! – раскинул руки Сергей Александрович.
– Вот тебе! – энергично сложив из толстых пальцев фигу, показала Резник-Мартова. – Я на этом золоте государства всей задницей сижу! И никому рубля, доллара, евро… Никто у меня – помимо бюджетной строки – ничего не увидит!
Она сидела растрепанная, раскрасневшаяся… с перекошенным от возбуждения лицом. И все тыкала рукой в лицо Корсакова.
– И мне плевать, что я когда-то любила тебя. И что спала с тобой! И что до сих пор тебя, кобеля, по ночам помню… Не получишь ты у меня – ничего!
– Да я же… Ну чего ты сердишься? – растерянно забормотал Корсаков. – Ну прости… Прости меня.
– Бог простит! – Элла налила и быстро выпила еще одну рюмку коньяка.
– Но я же не финансирования прошу, – нахмурился Корсаков. – а взаймы. Кредит! Государственного обеспечения на кредит…
– Иди ищи в другом месте, – широко махнула рукой Резник-Мартова. – В банки… К Чубайсу! А еще лучше – за границу… В Штаты! В Германию… – Она вдруг засмеялась зло и обидно. – Там тебе дадут! Много… Много больше дадут! Иди, продавай акции нашей оборонки!
И как старая бандерша, хитро подмигнув ему кровавым глазом, закончила:
– И себе отхватишь миллионов сто! На старость ли, на детей да внуков! Да на новых любовниц! Ведь все кобелируешь? А? Сережка, признайся!
– Ну как же без этого. – Корсаков встал, развел руками, давая понять, что разговор окончен.
Элла Александровна отвернулась, достала пудреницу, расческу и начала приводить себя в порядок.
Она молчала и словно не замечала Корсакова.
Сергей Александрович по-прежнему стоял около нее, понимая, что она еще не все сказала.
– Дай мне три дня… Я поговорю с Володей. Ну с министром. Попытаюсь его убедить. Ох, сложноватый мальчик!
Она вздохнула и мельком взглянула на Корсакова.
– Сядь! Слушай…
Корсаков снова опустился в кресло.
– Ты можешь попасть к самому? У тебя есть ходы?
Сергей Александрович задумчиво покачал головой:
– Вообще-то можно попробовать…
– Ну, вот и пробуй! – резко ответила Резник-Мартова. – Пробуй! Да так, чтобы наверняка! Если он не захочет тебя видеть, не старайся – все равно не примет. Значит, есть у него что-то против тебя. А он мужик капризный. И о-очень осторожный!
Она поднялась из кресла, одернула юбку и словно издалека посмотрела на Корсакова.
– А ты… еще ничего! – усмехнулась она.
– Ты – тоже! – согласился Сергей Александрович и поцеловал ей руку.
А она осторожно дотронулась губами до его лба. Он пошел к выходу.
– Держись! Держись, Сереженька… – услышал он вслед негромкий, чуть задохнувшийся ее голос.
Когда он обернулся, ему показалось, что ее темные, глубокие, блестящие глаза были полны слез.
– Ты – тоже! – кивнул Корсаков и быстро вышел из кабинета, тихо и осторожно закрыв дверь.
Чтобы не спугнуть чего-то важного и не передаваемого в словах, что возникло за этот час в кабинете первого замминистра финансов, Эллы Александровны Резник-Мартовой, он пошел по широкому коридору на цыпочках.
Корсаков попросил остановить машину в центре около Пушкинской площади.
Попрощался с Василием Спиридоновичем.
– Я пройдусь немного…
– Может, мне вас подождать?
– Не надо… Завтра к восьми.
Сергей Александрович посмотрел вслед отъезжавшей «вольво». Минута – и она скрылась в вечернем потоке машин.
Он стоял около парапета, и на душе у него была только пустота. Как будто не было ни большого рабочего дня, ни тяжести от нелегких разговоров… Ни простой усталости.
Он был как инородное тело в этой вечерней толпе – без желаний, мыслей, без перспектив.
Машинально он двинулся вверх по Тверской – где-то здесь в переулках жила его дочь. Мелькнула мысль – может, зайти к ней?
Но он тут же забыл об этом.
На углу, глядя на улицу большими, низкими окнами, стояло уютное, небольшое, чистенькое и явно не дешевое кафе.
«Моn Саfé» – прочитал он название.
Корсаков вошел в него и сел за легкий, стеклянный с металлом столик.
Тут же появился очень аккуратный официант с блокнотиком и карандашиком наперевес.
– Кофе… По-американски. И сто пятьдесят коньяка, – заказал Сергей Александрович.
В кафе было сравнительно мало народа, но по каким-то еле заметным признакам, было понятно, что большинство – завсегдатаи этого заведения.
В основном это были хорошо одетые, уверенные в себе люди, от тридцати до сорока лет. Не было видно ни выпивших, ни обычной ресторанной расхристанности, ни громких голосов.
Официанты двигались бесшумно, но стремительно, бросая улыбки направо и налево.
Корсаков открыл меню и понял, что это очень дорогое кафе.
Перед ним поставили коньяк и кофе. Открыли маленькую бутылочку минеральной воды и тонко нарезанный лимон.
– Я же этого не заказывал.
– У нас это подается вместе, – со спокойной улыбкой, тихо произнес официант.
Корсаков покачал головой, усмехнулся чему-то и пожал плечами.
Ему было хорошо здесь. Но в то же время он чувствовал себя чужим в этой атмосфере покоя, комфорта и непривычного для него сообщества молодых, но уже уверенных в себе, спокойных и явно очень не бедных людей.
Он выпил рюмку, попробовал кофе – оно оказалось отличнейшим. И вдруг почувствовал себя как в теплой ванне… Все его тело расслабилось, ему захотелось улыбаться, любить всех… И забыть о своих сложностях, которые еще полчаса назад терзали его.
Корсаков оглянулся и невольно – почти сразу же – заметил молодую пару, сидевшую чуть впереди и слева.
Первое, что бросалось в глаза, – это как хорошо, как ладно и красиво они были одеты.
Да такие наряды и в лучших бутиках Парижа или Бостона не просто найти.
Мало того что их костюмы стоили целое богатство, они были одновременно очень скромны и очень элегантны.
Да и сами молодые люди были хороши собой… Прекрасно причесаны, стрижены. В отличной физической форме – без накачанных мышц или немыслимой худобы топ-моделей.
У них были свежие, здоровые, молодые, но уже взрослые русские лица, которые ни с какими иными не спутаешь. И то особое, но одновременно приглушенное сияние счастья при взгляде друг на друга, от которого никто не мог бы оторвать глаз.
Корсаков невольно зажмурился, а когда открыл глаза, увидел слезинку на ее ресницах.
О чем она могла плакать? В зените счастья? Счастья возраста, красоты, любви?..
Корсаков отвернулся, чтобы не смотреть больше на них, и ему стало жалко себя… Какая-то почти детская обида на то, что он фактически уже прожил свою жизнь… Что он стар, нездоров… Обидно стало за свой мятый, не очень новый костюм… За то, что давно не стрижен… Что за день он уже столько выпил, что лицо его побагровело… За то, что тупая боль в затылке не отпустит его до самого сна…
Обидно было и за то, что он – Сергей Александрович Корсаков – никогда в жизни не помнит себя таким молодо-неотразимым. Что его никогда так не любили. И самое главное: что – он сам! – никогда так не любил! Так свободно, упоенно… Так радостно и всепоглощающе…
Всегда впереди была работа, план, задачи, штурмовщина… Все – к сроку! Все на алтарь страны, завода, министерства… Теперь – концерна.
Все на алтарь… Отечества!
Он никогда не любил жену… Не было подлинной любви и в бесконечных его романах. Все было как бы между делом. Да, Делом! И оно – это Дело – словно съело, сжевало всю его жизнь! Даже детей своих он проморгал.
И вот в конце жизни он сидит одинокий в этом роскошном, но случайном для него кафе… И любуется на чужое счастье. На чужую счастливую молодость… На этих молодых, здоровых, счастливых влюбленных…
Счастливых, счастливых, счастливых!!! Так и вертится на языке это слово!
А был ли он когда-нибудь счастлив? Наверно, был… Но по-другому…
Только Дело приносило счастье Сергею Александровичу. Всю жизнь он был рабом Дела! И вот теперь и оно уходит от него. Утекает, как сквозь пальцы… И ему, кажется, уже не удержать его!
Он налил себе еще коньяка и задержал рюмку в руке.
– Но это мы… еще посмотрим! – глухо, но внятно, с угрозой кому-то произнес Корсаков. – Богу – Богово! А Кесарю – Кесарево!
И выпил залпом. Некоторое время сидел с закрытыми глазами, и ему было хорошо, тепло, почти радостно. Снова какая-то привычная дерзость к жизни… Какие-то победные трубы зазвучали в его груди.
Он снова почувствовал себя сильным, молодым и смелым.
Ничего не было жалко! Ничто не смущало его! Все ещё было возможно!
Все…
Корсаков встал, подошел к столику молодых и, кивком извинившись перед мужчиной, наклонился к удивленно поднявшей на него глаза плачущей женщине.
– Дорогая моя! – тихо, но внятно проговорил Сергей Александрович. – Разрешите поцеловать вам руку! Вы оба прекрасны… – Он улыбнулся молодому человеку. – И ничто в жизни… абсолютно ничто не заслуживает ваших слез!
