Затем она вторично посетила редакцию «Замбези ньюс». Мистер Спэр радостно встретил ее. Она держалась с холодком, просто как знакомая. Марта уже забыла, что когда-то с благодарностью вспоминала слова, которые впервые слышала в его библиотеке: «Да, детка, читай как можно больше. Читай все, что тебе попадется. Сначала ты не сможешь разобраться в прочитанном, но потом поймешь, что такое дискриминация. В школе ничему хорошему тебя не научат, Мэтти, ничему. Если ты действительно хочешь стать человеком, надо самой учиться». Но слова эти были обращены к ребенку, и теперь в ее душе от тогдашнего благодарного восхищения не осталось и следа. Все же она смутно чувствовала, что многим обязана ему. Мистер Спэр сказал, что, поскольку она научилась прилично стенографировать и печатает хоть и не очень хорошо, но быстро, он, конечно, может дать ей работу в «Женском листке». И вдруг, сама не зная, как это случилось, Марта, охваченная внезапным гневом и с трудом подыскивая слова, стала обличать капиталистическую печать. «Замбези ньюс» — не газета, а позор, говорила она. Почему в ней не печатают правду о том, что происходит в Европе? Мистер Спэр, которому этот разговор не слишком нравился, ответил, что разные люди по-разному понимают правду, а затем с присущим пожилым людям мягким юмором добавил: вот в «Женском листке» Марте самое место — там ей никого не удастся совратить.
— Этот ваш «Женский листок»… — возмущенно начала Марта.
И лишь потом ей пришло в голову, что ведь он мог спросить ее, зачем же она пришла искать место в газете, которую так презирает. Но в городе выходила только одна газета, и, если Марта решила стать журналисткой, она могла работать только там…
Возвращаясь домой, Марта мечтала о том, как она сделается журналисткой, или художником-декоратором, или шофером у богатой старой дамы, — хотя каждый раз была глубоко признательна, что ее услуги отклоняют по причине ее молодости. Потом она решила, что станет преподавателем стенографии — таким же энтузиастом своего дела, как мистер Скай, и тут же отправилась по объявлению: нужна была компаньонка, чтобы сопровождать мать с тремя маленькими детьми в Англию. Эта мать, напыщенная мещанка, к которой Марта сразу почувствовала инстинктивную неприязнь, спросила, любит ли Марта детей. Марта откровенно заявила, что нет, не любит, но ей хочется съездить в Англию. Женщина рассмеялась, она не знала, как быть, но тут заметила восхищенный взгляд, каким ее муж смотрел на Марту, и это решило дело.
Марта по наивности приписала ее отказ своему глупому ответу относительно детей и в душе еще раз дала себе слово держать язык за зубами и «вести себя благоразумно».
Но работала она по-прежнему у Робинсона, так и не став ни журналисткой, ни шофером, ни стенографисткой, ни компаньонкой, едущей в Англию.
Потом несколько дней она мечтала стать писательницей. Она будет журналисткой независимых убеждений. Растянувшись на полу в своей комнате, она сочиняла стихи; затем взялась за статью о монополии печати, затем сочинила новеллу о девушке, которая… Новеллу она назвала «Бунт». Марта послала свои произведения в «Замбези ньюс», в «Нью стейтсмен» и в «Обсервер», убежденная, что все они будут приняты и напечатаны.
Она вспомнила, что в детстве ее считали способной к рисованию, и тут же набросала вид парка из своей застекленной двери; получилось совсем неплохо. Но для того чтобы быть художником, надо еще иметь хотя бы краски и кисти — сколько молодых людей стали подающими надежды писателями только потому, что карандаш и блокнот занимают меньше места, чем мольберт, краски и палитра, — уже не говоря о том, что они дешевле.
Итак, Марта станет писательницей: это снизошло на нее как откровение. Есть же на свете писательницы, почему бы и ей не избрать этот путь? Откуда ей было знать, что можно жить в Лондоне или Нью-Йорке, в йоркширской деревушке или на хуторе за вельдом, считать себя единственной в своем роде и необыкновенной (так сильна в человеке страсть к риску) и все-таки делать то же самое, что делают сотни тысяч людей твоего возраста, неизбежно и неуклонно следуя по уже проторенной дорожке? Откуда могла она подозревать, что по крайней мере у ста молодых людей в этом самом городишке, затерянном в глубинах Африки, письменные столы набиты стихами, статьями и рассказами и они тоже убеждены, что, если бы не… они могли бы стать писателями, могли бы обрести независимость и славу, могли бы выражать свою индивидуальность, как им захочется, — и все это только потому, что они не в силах примириться с перспективой сидения всю жизнь в конторе «Робинсон, Дэниел и Коэн»?
Статья о монополии печати была почти тут же возвращена редакцией «Замбези ньюс», и коротенькая записка с отказом так огорчила Марту, что она тотчас отвергла мысль стать журналисткой независимых убеждений.
И все это время, пока Марта жадно мечтала о том, чтобы порвать с окружающей средой и заняться чем-то важным и необходимым, в ней продолжал биться незримый пульс других желаний. Вот она стоит позади занавески, прислушивается к медленному ритму танцевальной музыки, и ей хочется танцевать, только танцевать, всю ночь, — и не в Спортивном клубе, а в компании молодежи безликой, бесплотной и нежной, как сама музыка.
Дней через десять после того, как она поссорилась с Донаваном, в контору позвонил Пэрри и спросил, свободна ли она завтра вечером: в город приехала команда крикетистов из Англии, в их честь будет устроен бал — так не хочет ли Марта в числе других девушек принять в нем участие?
Марта отказалась. Нельзя быть такой непоследовательной, а то сама себе опротивеешь, сказала она и с гордостью повесила трубку, а ведь ей очень хотелось принять приглашение, и было мучительно жаль самой отказываться от такого вечера. Чепуха, сказала она себе: никакого удовольствия она от этого не получит — будет одна скука. Но в голове у нее засела мысль, что ей теперь звонят только случайно и приглашают «в числе других девушек».
В тот же вечер она получила письмо от матери. Марта нерешительно вскрыла его. Она привыкла к тому, что после первого же абзаца комкала листок и швыряла письмо в корзину для бумаг. Мать писала:
«Дорогая моя девочка!
Сегодня я посылала Медяка на почту — думала получить от тебя письмо, но письма не оказалось. Ты плохо себя ведешь: вот уже неделя, как мы ничего от тебя не получаем, а ты знаешь, как папа волнуется из-за тебя — даже по ночам не спит, и мы не можем зря посыпать рабочих на почту — у меня ведь их осталось теперь всего трое: Дэниела я выгнала за воровство. Пропала моя жемчужная брошка, взял ее он — это мне доподлинно известно, но он, конечно, стал отпираться, и я послала за полицией, ему всыпали по первое число и обыскали его хижину, а я думаю, он спрятал брошку на крыше, в соломе, так что жизнь у меня теперь очень нелегкая, мой новый повар не может даже как следует яйцо сварить — они вообще ничего не умеют, эти черномазые. Вот видишь, как ты плохо себя ведешь: заставляешь меня зря гонять рабочего на почту.
Я получила письмо от миссис Андерсон. Она пишет, что не видела тебя. Я справлялась у нее о тебе; ты никогда ничего не расскажешь, а тебе следовало бы сообщить мне, что ты поссорилась с Донаваном, ведь это ставит меня в ложное положение по отношению к его матери. Она в свое время считала, что вы можете пожениться, и радовалась этому, хотя ты еще слишком молода, но он такой милый мальчик — сразу видно, да и деньги там есть…»
Марта отшвырнула письмо — двенадцать страниц, исписанных вдоль и поперек; такие письма писали от безделья герои романов Викторианской эпохи. Но когда комок бумаги, перелетев через комнату, упал не в корзину для бумаг, а рядом, Марте бросилась в глаза приписка, сделанная более темными чернилами, — она невольно заинтересовалась и подняла письмо.
«Сегодня утром я нашла свою брошку, она упала в мешок с мукой, что стоит в кладовке. Но все равно он вор: он украл у меня серебряную ложку — мне это доподлинно известно, хоть он, конечно, отрицает, все они воры, все до последнего; вы, фабианцы, только рассуждаете, а о том, что происходит в жизни, понятия не имеете. С кафрами надо уметь обращаться. Вот на прошлой неделе мы прочли в „Замбези ньюс“, что фабианцы опять возмущались в парламенте тем, как мы плохо обращаемся с нашими черномазыми!!! Хотела бы я, чтоб хоть кто-нибудь из них приехал сюда, они бы тогда увидели, какие все эти негры грязные, вонючие и противные и какие все воры и лгуны, они даже готовить не умеют, — тогда бы эти фабианцы по-другому запели!!!»
Письмо это повлияло на Марту самым неожиданным образом. Побунтовав в бессильной ярости с полчаса — ей казалось, что она заперта в клетке или замурована в каземате, — Марта бросилась к телефону, набрала номер Спортивного клуба, вызвала Пэрри и заявила, что с радостью поможет завтра принять команду крикетистов.
