Я дергал за рукава мальчишек и спрашивал, где мой брат. Все смотрели на меня как на ненормального, — о чем можно было сейчас спрашивать? Толпа ревела. Сейчас можно было спрашивать, какой счет и в чью пользу. О том, где брат, мне сказала старая повариха. Она выносила собакам кости.
— К лесу он побег. В ту сторону.
Я нашел его на опушке — здесь кончался лес и начинался луг. Луг был с травой по колено. Брат тоже увидел меня издали и застыл. Был закат, трава была исполосована лучами. Брат стоял, чуть ослабив одну коленку, в белой рубашке, в красном галстуке с металлическим зажимом, — как бы навсегда застывший в моменте своего мальчишества.
Я подходил, пересекая луг. Я улыбался ему издали — брат брату, — и даже с очень хорошим воображением трудно было в ту минуту представить, что через несколько лет он вымахает как корабельная сосна. И что я найду его однажды в шкафу в комнате женского общежития.
Я подошел, щурясь от солнца, и спросил, что он здесь, на лугу, делает. Он ответил:
— Шмелей ловлю.
Если бы он в свои восемнадцать не сбежал от меня на Курском вокзале, а стал гением, скажем гениальным ученым, как Галуа, я бы очень часто вспоминал этот момент со шмелями. Я всем бы говорил, что гениальность-то можно было предвидеть. Что уже в детстве он искал свой путь. Был сам по себе. Был вдали от шумной толпы. Ну и так далее.
* * *
В ту минуту, когда я ушел из общежития, брат, конечно же, не вылез из шкафа — там его не было, это я проверил. Но, скажем, он вылез из-под кровати, вытер пот с лица и подошел к Вике.
— Живой? — спросила она с улыбкой.
— Уф!
И, стоя рядышком, бок о бок, они смотрели в окно, вниз — а я величавым шагом неудачника, медленно-медленно пересекал площадь. Шел к автобусу под их взглядами. Я несколько раз представлял себе это.
Я представлял, как тут же (на радостях, что меня оставили в дураках) он целует ее, она — его. Он ее — и так далее. Но я вспомнил о деньгах и как бы прервал картину — сначала брат, пока не закрыт магазин, захочет купить вина, и только позже будет «и так далее». Он говорил ей: «Я схожу и куплю». А она: «Денег-то фью!» — «Ничего». — «А может, не надо?» — «Надо. Я быстро», — и он убегал, тратил последнее и прибегал. И очень скоро они лежали вместе, и он рассказывал ей, как он сбежал от меня на Курском вокзале.
Он рассказывал ей, что там были цыгане и люди косились на них. Люди были с чемоданами, а цыгане с узлами. А он прошел другой стороной. Потому что ищущий, как он ни ищи, все равно задержит свой взгляд на цыганах и на тех, кто на них косится.
И вот он удрал и был сейчас в Москве сам себе хозяин. Сумел, не растерялся.
И если Вика спрашивала:
— Не боишься? — Она спрашивала и всматривалась.
Он отвечал:
— Чего?..
И смеялся:
— Ведь если что, у меня здесь брат. Страж мой.
И, быть может, он говорил ей о том, как разумно и как тонко я его опекаю. Ненавязчиво. Без шума. Он удрал, а я вот не затеял суеты, только раз и зашел, чтоб спросить. Не бегаю, не караулю, не подглядываю в окна. И тем сильнее он чувствует, что он не один и что я где-то рядом. Здесь, недалеко, в городе. Его брат.
* * *
Их денежный вопрос меня особенно мучил. Тут было две возможности. Брат и Вика живут единым хозяйством, стараясь продержаться как можно дольше. Это было бы терпимо. Это разумно. Муж и жена, в сущности…
Но для такого они были слишком зеленые — денежный вопрос для них вопрос романтичный. У них даже речи не зайдет. Каждый будет сам по себе. От постоянного недоеданья у брата будут дрожать колени и руки. И значит, он будет с Викой столько, сколько продержится.
Когда он на четырнадцатый день вернулся, я все ждал рассказа. Как оно было на самом деле. И что он думал обо мне — о своем страже. Но он не завел разговора, даже не заикнулся. Даже не соврал ничего.
* * *
С утра я и брат опять поехали на вокзал. Мы купили ему билет. При этом я опять вынул двадцать пять рублей — я протянул ему, он взял.
Он не улыбнулся, не отметил совпадения. Он хотел спать, больше ничего.
До отправления поезда было четыре часа. Возвращаться, чтоб посидеть час в квартире, смысла не имело. Значит, торчать здесь. На четыре часа мы как бы зависали в воздухе.
— Хочешь в кино?
— Нет.
— А что так?
— Лучше в столовую.
Он опять хотел есть. А мы только что плотно позавтракали.
В столовой он ел вяло и скучно. Хотел спать.
— Наелся?
— Вроде наелся.
Теперь мы сидели в палисаднике. Это был обычный крохотный московский палисадник с четырьмя скамейками по сторонам. На одной из них сидели мы. Палисадник имел форму квадрата. В центре была цементная чаша, и в ней намек на фонтан. Он, понятно, не действовал.
Брат позевывал. Я спросил. Я очень хотел это узнать, но спросил так, будто хотел не очень:
— Ну и как у вас?
— Что?
— Я про Вику.
— А-а.
— На чем порешили?
— Да так…
И я, конечно, кивнул: дескать, понятно. Дескать, ясно.
Если бы я был педантичным и тупым стражем, каких тысячи, он, хочешь не хочешь, сказал бы, что Вика, она такая, техникум кончила, а теперь в институте. А родители ее такие. А договорились с ней так: письма писать. Или, скажем, встретиться на каникулах… Но я не хотел быть таким, каких тысячи. И не узнал ничего. Ноль.
Солнце припекало. Палисадник постепенно наполнялся зноем. Меня вдруг тоже сморило. Я прикрыл глаза.
* * *
Когда я очнулся — брата рядом со мной не было. Но я тут же увидел его. На скамейке напротив сидели три девушки. Все три ели мороженое и смеялись. Они были в фирменных платьях продавцов. Где-то поблизости был крупный магазин.
Брат что-то им говорил, они хохотали. От его вялости не осталось и следа. Во мне что-то екнуло: вдруг он опять убежит с одной из этих? Мысль была нелепая, но достаточная, чтоб окончательно стряхнуть дремоту.
Девушки как раз встали — они уходили, потому что их обеденный перерыв кончился. Брат уходил с ними.
И я не окликнул его. Сдержался. Я все так же сидел, и глаза были закрыты, будто я спал. При выходе из палисадника брат обхватил двух девушек за плечи. Они смеялись — на самом выходе был коротышка столбик, видимо остаток когда-то существовавшей вертушки, — и вот брат, по-прежнему крепко прижимая девушек, будто бы не знал: обойти этот столбик справа или слева?.. В конце концов он уперся в этот столбик. Вся троица застряла. Прохожие, в основном бабуси с детскими колясками, подняли шум. Они не могли пробраться в палисадник. А эти все хохотали.
— Подремал немного? — спросил он, вернувшись.
— Подремал.
— Еще час до поезда. А я у них адреса взял.
— У этих девчонок?
— Ага.
— Письма писать будешь?
— Не обязательно. Может, и буду.
И он доверительно улыбнулся:
— Одна из них некрасивая. Так себе. Но я у нее тоже взял.
Мы помолчали.
А затем он обнял меня за плечо и сказал, что до поезда всего час. Стало ясно, что пора прощаться.
— Ты же мальчишка, — сказал я ему, — тебе же всего восемнадцать. Как же ты не оробел? В те дни.
— Чего мне робеть?
— Мало ли. Первый раз в Москве, один в огромном городе.
И тогда он сказал примерно так. У него в этом огромном городе был страж. Который не навязывался, не лез в душу и в то же время оставался стражем.
— Ладно тебе. Перестань, — сказал я.
— Честное слово, — сказал он восторженно, — честное слово, это так и было!
Мне стало тепло на душе. Я почувствовал, что краснею. И быстренько сменил тему разговора. Лишь лет пять спустя, уже в другом разговоре, выяснилось, что тогда он имел в виду голубоглазую Вику. Не меня.
А в ту минуту я сидел рядом с братом как человек, который честно выполнил свой долг. Как старший. Как страж в лучшем и человечнейшем смысле этого слова. До поезда было целых сорок минут. Я сидел расслабившийся и счастливый.
