“Catch the wave!” – вспыхнули в мозгу слова из старой босановы. Она была здесь, эта волна, она била из медного жерла, растекалась по храмовому двору, накрывала нас белой пеной – и мы кувыркались в ней, как ошалевшие дельфины. Рыжий спаниель, бешено виляя купированным хвостом, подскакивал на метр и выше, шеренга каменных бодхисаттв на гранитном постаменте дружно извивалась в ламбаде, резные тигры под храмовой крышей играли в чехарду, бронзовый питьевой дракончик изрыгал синее пламя и махал крыльями. А посередине, под облетевшей веткой бесплодного персика, профессиональный плакальщик по усопшим винокурам лихо наяривал бразильскую самбу.
– Молодец! – крикнула Хироко, глядя на мои кренделя. Это не было самбой, я не умел танцевать самбу, это было что-то своеобычное. Это была гремучая смесь гопака, трепака и фарандолы. Пасадобль вприсядку. Акробатический краковяк, полька живота и брейк-яблочко.
Первым выбился из сил рыжий столетний спаниель. Он доковылял до хозяина, уселся напротив и требовательно гавкнул. Самба перешла в коду, принялась со скрежетом ездить вверх-вниз по звукоряду, медленно отлепилась от ритмической сетки, потом от гармонической, затем развалилась на отдельные ноты, упала в затухающую трель и долго затухала в этой трели, пока утомленный спаниель не заткнул медный раструб длинным собачьим носом.
Я был еще мокрее, чем когда взобрался на перевал.
– Ну вот, – сказала Хироко. – Потанцевали. Это редко удается. Макото не танцует.
– Духовное лицо. Ему несолидно.
– Не умеет, вот и не танцует.
– А я разве умею?
– Конечно умеешь! Это что было, косакку-дансу?
– Наверно.
– Вам вина еще принести?
– Даже не знаю... Скоро темнеть начнет, ехать пора...
– Заглядывай еще, – сказал Танака-сан, трепля спаниеля за уши.
– Загляну, – пообещал я. – Вы тоже в город выбирайтесь. В эту пятницу как раз Кен выступает. Устроите джем... А как мне отсюда лучше выехать?
Выехать оказалось лучше по нижней дороге, которая начиналась от гравийной стоянки по ту сторону храма. В ее углу стояли два хозяйских автомобиля – солидных размеров джип и крохотная «Субару». За автомобилями лежал огород с дайконом, охраняемый элегантным пугалом в малиновом пиджаке.
Были произнесены все благодарственные и прощальные формулы. Совершены все поклоны. Пожата лапа спаниеля. Левая нога поставлена на педаль. И настало время для последнего штриха.
– Задайте мне какой-нибудь коан, сэнсэй, – попросил я. – Будет над чем помедитировать на досуге.
– Хлопок одной ладонью, – не задумываясь, сказал он.
– Это все знают. Это неинтересно. Я имею в виду – музыкальный коан. Без слов, одними нотами...
– М-м-м... – протянул он и задумался.
Будды и бодхисаттвы! Чего я от него хотел?
Что ожидал услышать? Сплетенный из звуков парадокс? Акустическую ленту Мёбиуса? Трехсекундный пассаж, взрывающий расхожие представления о добре и зле? Да и зачем мне было это нужно? Разве я собирался просветляться под эти звуки? Разве намеревался ежедневно мурлыкать их с утра до ночи, свивая мозговые извилины в скрипичный ключ?
Нет, конечно нет... Я просто запомнил бы эти несуразные ноты, как смог – криво, неверно, с отсебятиной, с диезами вместо бемолей – чтобы когда-нибудь потом, в туманной перспективе, в случайной, но теплой компании небрежно повторить их корявыми пальцами на расстроенном пианино и объяснить: мол, это коан, подаренный мне дзэнским монахом. Чтобы какая-нибудь юная дуреха, сходящая с ума по всему восточному и японскому, рассказывала потом лучшей подруге: ах! с каким мужиком познакомилась – в Японии жил, с монахами дружил, на рояле медитирует и по-умному говорит.
Тьфу...
Бонза взял в зубы мундштук, набрал в легкие воздуха, и на его голом черепе блеснул закатный луч.
Ре...
Ми...
Фа...
Си-бемоль...
Точно сам великий Юнь-мэнь схватил меня за нос сухими костяшками своих узловатых пальцев. Будь я крестьянским парнем, рожденным в эпоху Тан, – я просветлился бы в момент. Здесь не над чем было медитировать и даже нечего запоминать. Это было то, что узнал бы всякий. Это были «Осенние листья».
Сентиментальная французская мелодия, когда-то пересекшая Атлантику, чтобы стать джазовым стандартом и в качестве такового преодолеть еще и Тихий океан, – лишь она одна в этот прозрачный октябрьский день и могла стать ответом на мою несуразную просьбу. Потому что она была проста и безыскусна. Потому что была красива. Потому что лучше любой другой расставляла все точки над «ё».
Да, да, да. Все правильно. Джазовый стандарт. Кем-то придуманная музыка. Кем-то построенная гармоническая сетка. Если можешь – бери ее и накручивай свое. А если не можешь – слушай тех, кто может. Или тех, кто когда-то мог. Заводи пластинку. Слушай записи ушедших титанов. Вот тебе и весь коан.
Что же делать... Мы не титаны. Мы так себе импровизаторы. Мы не рождены в эпоху Тан, мы рождены в эпоху постмодернизма. В эпоху, когда от дзэна остались лишь коаны, а от джаза – лишь стандарты. В эпоху, когда никого и ничем уже не удивить. Это когда-нибудь потом скажут, что мы жили в серебряном веке джаза, при джазовой династии Сун, когда эта дхарма уже закатывалась, но еще не совсем закатилась. Это потом нам позавидуют – потом, когда бессмысленность и скука скрутят нашу бедную сансару так, как не снилось болезням и войнам. За миг до прихода нового патриарха – который сыграет такой джаз, какого никто и никогда еще не слыхал.
А мы такого джаза не сыграем. Мы не бодхисаттвы. Мы не взорвем своих заскорузлых мозгов, не увидим жемчужного дворца на пыльной травинке и не сочиним бессмертной гатхи. Палка-подтирка останется для нас палкой-подтиркой, а семь нот останутся для нас натуральной гаммой.
Ну что ж... Это вовсе не повод отчаиваться. Оставим акустические парадоксы титанам. Оставим их Майлзу Дэвису и Кшиштофу Пендерецкому. А сами сыграем тот джаз, который нам дано сыграть. Сыграем его на семи нотах натуральной гаммы. Той гаммы, в которой творили Ив Монтан и Борис Мокроусов.
Начнем в натуральном мажоре. Сядем в лотос. Вырастим кактус. Увидим белую цаплю. Рванем за ней следом. Воспарим. Превысим скорость. Догоним императорскую дочь. Из натурального мажора прыгнем в натуральный минор. Взмахнем бейсбольной битой. Пропьем сталинскую премию. Исполним что-нибудь из «Хованщины». Оседлаем велосипед, заберемся в гору, похмелимся красным вином и станцуем казачью самбу у входа в храм. Просто так. Ни для чего. Ради всего святого, которого нет.
«Дзэн для бедных»? Да, пожалуй... Но все равно это – дзэн.
Я счастливо засмеялся, оттопырил оба больших пальца и задрал их повыше.
Танака-сан понимающе сощурился. Хироко улыбнулась. Я прощально кивнул, покрепче сжал руль и оттолкнулся ногой от земли.
Дорогу устилали осенние листья. Они упали с древнего дерева гингко. Их сорвал японский ветер, воспел французский поэт и прославил американский музыкант. За моей спиной остался храмовый двор с автомобильной стоянкой. Добросовестный труженик мандалы и паникадила все стоял на ней и самозабвенно дул в тенор-саксофон фирмы «Ямаха». Горячие, влажные, хриплые, дрожащие звуки один за другим выплескивались в горную прохладу. Они плакали, смеялись, молились, издевались, наперегонки неслись вниз по склону – и разлетались сверкающей звездной пылью в бешено крутящихся спицах моего велосипеда.
январь 1998 — ноябрь 2004
Айдзу-Вакамацу — Санкт-Петербург
Автор, будучи противником нумерованных сносок к художественному тексту, все же счел необходимым поместить отдельным списком толкования японских слов, имён и выражений, встречающихся в книге. Кроме того, в глоссарий включены объяснения японских, китайских и индийских терминов и имён, относящихся к буддизму. Японские имена даны в оригинальном японском порядке (сначала фамилия, потом имя). Русские написания японских слов приведены в поливановской транскрипции; в случаях отклонения она дается в скобках. Двоеточие обозначает долгий гласный.
Ай рабу ю – японская транслитерация английского признания в любви.
Акутагава Рюноскэ (1892-1927) – классик японской прозы.
Аматэрасу – богиня солнца в синтоизме.
Амида (Будда Амида, санскр. Амитабха, яп. Амида-Буцу) – повелитель рая, хозяин «Чистой Земли», основной объект поклонения в буддийской школе Дзёдо и ее ответвлениях.
Аригато: – спасибо.
Архат – буддийский святой, достигший просветления в традиции Хинаяны.
Асукорубин-сан – аскорбиновая кислота (суффикс «-сан», записанный соответствующим иероглифом, имеет значение «кислота»).
Бака – дура[к].
