Ознакомительная версия.
Сокурсницы Брайони и студентки второго года обучения работали уже двенадцать часов без отдыха. Сколько времени провели в палатах без перерыва настоящие медсестры, никто не знал. Позднее Брайони поняла, что навыки, которые она приобрела, оказались полезными, особенно привычка повиноваться, но истинное понимание того, что значит быть медсестрой, пришло только в ту ночь. Ей прежде не доводилось видеть плачущих мужчин. Поначалу это шокировало, но уже через час она привыкла. В то же время стоицизм некоторых солдат поражал и даже пугал ее. Мужчины, которых привозили в палаты после ампутации, заставляли себя отпускать шуточки: «Чем же я теперь буду лягать свою мадам?» Все тайны человеческой анатомии откровенно обнажились: выпирающие сквозь мышцы кости, кощунственный вид кишок или глазного нерва…
Соприкоснувшись с этой новой, сокровенной стороной действительности, Брайони усвоила простую и очевидную истину, которую умом понимала и прежде, которая ни для кого, собственно, и не была секретом: человеческий организм, как и любой другой, есть материальный объект, его легко повредить, но трудно исправить. Она на максимально возможное для себя расстояние приблизилась к полям сражений, ибо каждый раненый, которому она помогала, нес в себе частицу того, что составляет суть войны. Кровь, мазут, песок, грязь, морская вода, пули, осколки шрапнели, моторное масло, запах кордита, пропотевшая насквозь полевая форма, в карманах которой завалялись протухшие остатки еды с прилипшими к ним размякшими крошками шоколада «Амо»… Каждый раз, подходя к умывальнику с высоко расположенными кранами и хозяйственным мылом в мыльницах, она выскребала въевшийся между пальцами морской песок. Остальных практиканток своего курса Брайони воспринимала сейчас только как коллег, а не как подруг, она лишь мельком отметила, что одной из санитарок, помогавших подкладывать судно капралу Макинтайру, была Фиона. Порой, когда солдат, за которым ухаживала Брайони, особенно мучился от боли, она испытывала отстраненную нежность, которая позволяла ей, отвлекаясь от реальных страданий, без страха, как следует выполнять свою работу. Именно в эти часы она поняла, что значит быть истинной сестрой милосердия, и по-настоящему захотела овладеть профессией и получить личный жетон. Теперь она могла бы отказаться от писательских амбиций и посвятить себя работе в госпитале ради таких вот моментов возвышенной, обобщенной любви.
В половине четвертого утра, когда Брайони стелила очередную постель, ее позвали к сестре Драммонд. Чуть раньше она видела наставницу в моечной. Казалось, та была вездесуща и не гнушалась никакой работой.
– Помнится, вы немного говорите по-французски, – сказала сестра Драммонд.
– Всего лишь в школьном объеме, сестра. Та кивком указала в угол палаты.
– Видите того солдата, который сидит на кровати? У него тяжелое ранение, но маску надевать не обязательно. Принесите стул, сядьте рядом, возьмите его за руку и поговорите с ним.
Брайони невольно почувствовала себя оскорбленной:
– Но я совсем не устала, сестра. Честное слово.
– Делайте, что я говорю.
– Слушаюсь, сестра.
На вид солдату можно было дать не больше пятнадцати, хотя Брайони уже заглянула в его карту и знала, что ему, как и ей, восемнадцать. Он сидел, обложенный подушками, и наблюдал за происходившим вокруг с каким-то непосредственным детским любопытством. Трудно было поверить, что он – солдат. У него было нежное лицо с тонкими чертами, черные брови, темно-зеленые глаза и пухлые мягкие губы. Белая кожа неестественно сияла, в глазах стоял нездоровый блеск, голова обмотана толстым слоем бинтов. Когда она приставила к кровати стул и села, он улыбнулся так, словно ждал ее, а когда она взяла его за руку, ничуть не удивился.
– Ну вот и ты наконец, – напевно растягивая гласные так, что она с трудом понимала его, сказал он по-французски. Рука у него была холодная и скользкая на ощупь.
– Сестра велела мне немного поболтать с вами, – ответила Брайони. Не зная, как по-французски будет «медсестра», она перевела слово буквально.
– Твоя сестра очень добра. – Он склонил голову набок и добавил: – Она всегда была добрая. У нее все в порядке? Что она теперь делает?
В его обаятельном взгляде светилось такое дружелюбие и такое мальчишеское желание снискать расположение, что Брайони оставалось лишь подыгрывать ему:
– Она тоже ухаживает за больными.
– Ну конечно. Ты же мне говорила. Она счастлива? Вышла замуж за того парня, который так ее любил? Знаешь, я не помню его имени. Надеюсь, ты меня простишь. После ранения у меня с памятью плохо. Но мне сказали, что она скоро восстановится. Так как его звали?
– Робби. Только…
– Так они поженились и живут счастливо?
– Ну… надеюсь, скоро так и будет.
– Как я рад за нее.
– Ты не сказал, как тебя зовут.
– Люк. Люк Корне. А тебя?
Брайони запнулась.
– Толлис.
– Толлис. Какое милое имя! – В его устах оно и впрямь прозвучало мило.
Отвернувшись от нее, он с легким удивлением медленно обвел взглядом палату. Потом закрыл глаза и начал что-то бессвязно бормотать. Скудный запас французских слов не позволял Брайони понять все, но она уловила:
– Держи их и медленно считай на пальцах… шарф моей мамы… выбираешь цвет и живешь с ним всю жизнь…
Он помолчал несколько минут, продолжая сжимать ее руку. Когда заговорил снова, глаза его были по-прежнему закрыты.
– Хочешь, я скажу тебе одну странную вещь? Я первый раз в Париже.
– Люк, ты в Лондоне. Скоро мы отправим тебя домой.
– Мне говорили, люди здесь холодны и неприветливы, но это неправда. Они очень добры. И ты очень добра – вот снова пришла ко мне.
Какое-то время ей казалось, что он спит. У нее самой начали слипаться глаза – ведь она присела впервые за много часов. Но солдат снова так же медленно обвел глазами палату и сказал:
– Ну конечно же, ты та самая девушка с английским акцентом.
– Расскажи мне, чем ты занимался до войны, – попросила она. – Где жил? Ты это помнишь?
– А ты помнишь ту Пасху, когда приехала в Милло? – Своей слабой рукой он покачивал ее ладонь из стороны в сторону, словно хотел всколыхнуть ее память, а его зеленые глаза смотрели на нее с мольбой.
Брайони подумала, что не следует и дальше вводить его в заблуждение.
– Я никогда не была в Милло…
– Помнишь тот день, когда ты впервые вошла в нашу булочную?
Она придвинула стул поближе к кровати. Его бледное лоснящееся лицо раскачивалось перед ее глазами, по нему скользили световые блики. – Люк, послушай меня…
– Кажется, за прилавком стояла моя мать. Или кто-то из моих сестер. Мы с отцом работали в глубине помещения, в пекарне. Я услышал твой акцент и вышел посмотреть на тебя…
– Я хочу объяснить тебе, где ты находишься. Ты не в Париже…
– На следующий день ты пришла снова, на этот раз у прилавка стоял я, и ты сказала…
– Ты скоро заснешь. А я завтра снова приду тебя проведать, обещаю.
Люк пощупал свою голову и, нахмурившись, тихо произнес:
– Я хочу попросить тебя о небольшом одолжении, Толлис.
– Ну разумеется.
– Эта повязка такая тугая. Не могла бы ты ее немного ослабить?
Брайони встала и осмотрела его голову. Бинты были завязаны так, что распустить узлы было совсем не трудно. Когда она начала осторожно развязывать концы, Люк сказал:
– Моя младшая сестра, Анн, помнишь ее? Она – самая симпатичная девушка в Милло. На переводном экзамене она играла маленькую пьеску Дебюсси – такую воздушную, задорную. Во всяком случае, так считала Анн. Эта мелодия постоянно звучит у меня в голове. Возможно, ты ее тоже помнишь.
Он промурлыкал несколько случайных нот. Брайони продолжала разматывать бинт.
– Все удивляются: откуда у нее такой талант. Всем остальным у нас в семье медведь на ухо наступил. За роялем Анн так прямо держит спину. И никогда не улыбается, пока не закончит. Спасибо, так гораздо лучше. Кажется, именно Анн обслуживала тебя в тот первый раз, когда ты зашла в нашу булочную…
Брайони не собиралась совсем снимать повязку, но, когда она ее ослабила, тяжелая стерильная прокладка соскользнула вместе с подложенным под нее окровавленным тампоном. У Люка недоставало части черепа. Голова была обрита вокруг пролома, зиявшего от макушки до уха. Под зазубренными краями черепа виднелось губчатое розовое вещество – мозг. Она подхватила прокладку, не дав ей упасть на пол, и несколько секунд стояла неподвижно, стараясь справиться с подступившей тошнотой. Только теперь она осознала, как глупо и непрофессионально поступила. Люк сидел смирно и ждал. Брайони оглянулась. Никто в палате не обращал на них внимания. Она вернула на место тампон, стерильную прокладку и снова забинтовала ему голову. Потом, присев на стул, вложила руку в холодную влажную ладонь Люка и попыталась успокоиться. Люк снова что-то бормотал:
Ознакомительная версия.
