Он тихо и грустно засмеялся.
– Потом, когда возвращались домой, ты забрался в колясочку на карусели, которая стояла на площади возле улицы Гарай. Не знаю почему, но ты мне запомнился со спины, когда раз за разом колясочка проносилась мимо меня. Ветер раздувал твою рубашечку, в синюю полоску была рубашечка. И было уже поздно. Почти темно.
Он задумался, затем подтвердил, точно это было важно:
– Да, рубашечка в синюю полоску. Я ее очень хорошо помню.
Мартин все молчал.
– В то время я думал, что с годами мы станем товарищами, что между нами будет… ну что-то вроде дружбы…
Он опять улыбнулся бледной, виноватой улыбкой, словно надежда его была нелепой, надежда на что-то такое, на что он не имел никакого права. Словно бы он, пользуясь беззащитностью Мартина, совершил небольшую кражу.
Сын посмотрел на него: упершись локтями в колени, сгорбившись, отец сидел, глядя куда-то вдаль.
– Да, теперь все по-другому…
Он взял в руки валявшийся на кровати карандаш и стал его задумчиво разглядывать.
– Не думай, что я тебя не понимаю. Как мы могли стать друзьями? Ты должен простить меня, Мартинсито.
– Мне нечего тебе прощать.
Однако жесткий тон противоречил его словам.
– Вот-вот! Ты же меня ненавидишь. И не думай, что я тебя не понимаю.
Мартину хотелось возразить: «Нет, это неправда, я тебя не ненавижу», но чудовищной правдой было как раз то, что он отца ненавидел. И, ненавидя, чувствовал себя еще более несчастным и одиноким. Когда он видел, как мать, накрашенная, выходит из дому, напевая какое-то болеро, отвращение к ней распространялось и на отца и в конце концов упиралось в него, в отца, будто именно он был виноват во всем.
– Разумеется, сынок, я понимаю, что ты не можешь гордиться художником-неудачником.
Глаза Мартина наполнились слезами.
Но слезы эти не смешались с возмущением – как не смешиваются капли масла с уксусом.
– Не говори этого, папа! – воскликнул он.
Отец посмотрел на него растроганно, удивленный его реакцией.
Едва сознавая, что он говорит, Мартин кричал со злобой:
– Это гнусная страна! Здесь имеют успех только наглецы!
Отец молча, пристально посмотрел на него. Затем, покачав головою, возразил:
– Нет, Мартин, ты так не думай. – И, разглядывая карандаш, который все еще держал в руках, секунду помолчав, прибавил: – Надо быть справедливым. Я жалкий мазила, я неудачник совершенно законно и правильно: у меня нет ни таланта, ни силы. И так оно и есть на самом деле.
Мартин снова начал удаляться на свой остров. Ему уже было стыдно недавней театральной выходки, и от покорности отца он снова ожесточился.
Молчание стало таким напряженным и неприятным, что отец поднялся, собираясь уйти. Вероятно, он понял, что решение – неотвратимое – уже принято и, кроме того, что пропасть между ними слишком велика и непреодолима. Все же он еще подошел к Мартину и правой рукой сжал его локоть: видно, ему хотелось обнять сына, но как это сделать?
– Ну что ж… – пробормотал он.
Сказал бы Мартин что-то ласковое, если бы знал, что это действительно последние слова, которые он слышит из уст отца?
Неужели человек мог бы быть так жесток с ближними, – говаривал Бруно, – если бы сознавал, что однажды они умрут и уже нельзя будет исправить ни единого сказанного слова?
Мартин видел, как отец повернулся и побрел к лестнице. И еще видел, как, сходя вниз, отец снова обернул к нему лицо и так посмотрел, что многие годы после его смерти Мартин будет вспоминать этот взгляд с отчаянием.
Слыша, как отец, спускаясь по лестнице, кашляет, Мартин бросился ничком на кровать и зарыдал. Прошло несколько часов, прежде чем он собрался с силами, чтобы уложить свою сумку. Когда он вышел из дому, было два часа ночи, в мастерской отца горел свет.
«Он там, – подумал Мартин, – несмотря ни на что живет, еще живет».
Он направился к гаражу, и ему казалось, что он должен испытывать большое облегчение, но нет, этого не было – на сердце лежала непонятная, тупая тяжесть. Мартин шел все медленнее. Наконец остановился и задумался. Чего он, собственно, хочет?
Прежде чем я снова ее увидел, много кое-чего произошло… у нас в доме. Я не хотел там жить, надумал отправиться в Патагонию, договорился с одним водителем, зовут его Бусич – я вам никогда о нем не рассказывал? – но в то утро…
Короче, на юг я не поехал. Но и домой больше не вернулся. Мартин умолк, вспоминая.
– Увидел я ее снова на том же месте в парке, но только уже в начале февраля 1955 года. Я туда ходил каждый раз, когда только было возможно… И все равно мне не верилось, что я ее встречу, хотя бы и ждал на том самом месте.
– А чего же ты ждал? Мартин посмотрел на Бруно.
– Чтобы она захотела меня увидеть, – сказал он. Бруно словно бы не понял.
– Но если она приходила на то место, значит, она хотела тебя видеть.
– Нет, я не это хотел сказать. Она могла бы меня найти в любом другом месте. Вы поняли? Она знала, где меня найти, если ей захочется. Я это хотел сказать. Ждать ее на той скамье столько месяцев было еще одним из многих моих нелепых поступков.
Мартин задумался, потом, глядя на Бруно, словно тот требовал от него объяснения, прибавил:
– Именно поэтому – потому что она, казалось мне, искала меня целеустремленно, сознательно искала, – именно поэтому мне представляется еще более непонятным, как она могла потом… таким образом…
Он задержал взгляд на лице Бруно, и Бруно тоже пристально глядел на его изможденное, страдающее лицо.
– Вы меня понимаете?
– Людям не свойственно поступать логично, – возразил Бруно. – Вдобавок я почти уверен, что та же причина, которая ее побуждала искать встречи с тобой, толкнула ее на… – Он чуть не сказал «на то, чтобы тебя оставить», но вовремя поправился, сказав: -…на то, чтобы уйти.
Мартин еще минуту смотрел на него, потом снова углубился в свои думы и довольно долго молчал. Затем он объяснил, как она появилась опять.
Было почти темно, настолько темно, что он уже не мог читать корректурные листы, поэтому, откинувшись на спинку скамьи, устремил взгляд на деревья. И неожиданно уснул.
Ему снилось, что он плывет в какой-то старой лодке с изодранными парусами, плывет по широкой реке, с виду спокойной, однако могучей и таинственной. Плывет в сумерках. Местность вокруг пустынна и безмолвна, но можно было догадаться, что в лесу, который поднимался стеной по обе стороны реки, шла скрытая, полная опасностей жизнь. Внезапно он вздрогнул от голоса, прозвучавшего как бы из чащи. Он не мог разобрать, что говорят, но знал, что обращаются к нему, к Мартину. Он хотел подняться, но что-то ему мешало. И все же он силился встать, потому что загадочный и далекий голос звал его все более настойчиво и (теперь он это понимал), очень тревожно, словно бы кто-то находился в ужасной опасности и он, Мартин, только он, мог того человека спасти. Он пробудился в тревоге, весь дрожа, и чуть не подпрыгнул на скамье. То была она.
Она трясла его и со своим резким смехом приговаривала:
– Вставай же, соня.
Испуганный и ошарашенный тем, насколько отчаянный, страстно зовущий голос его сновидения не вязался с обликом этой веселой, беспечной Алехандры, он не мог выдавить из себя ни слова.
Она нагнулась, подняла с земли несколько листов, слетевших со скамьи, пока он спал.
– Уверена, что хозяин этого заведения не Молинари, – заметила Алехандра, смеясь.
– Какого заведения?
– А того, где тебе дают работу, дурачок.
– Это типография Лопеса.
– Все равно какая, но только, конечно, не Молинари.
Он ничего не понял. И как потом не раз в подобных случаях, Алехандра не трудилась пояснять свои слова. Он себя чувствовал – заметил Мартин, – как плохой ученик перед насмешливым учителем.
Мартин сложил листы корректуры, и это механическое занятие помогло ему немного справиться с волнением, вызванным встречей, которой он столь нетерпеливо ждал. И опять-таки, как много раз впоследствии, его молчание и неспособность вести разговор восполнялись Алехандрой, всегда или почти всегда угадывавшей его мысли.
Она взъерошила ему волосы рукою, как взрослые обычно ерошат детям.
– Я тебе говорила, что мы опять встретимся. Помнишь? Но я же не сказала – когда.
Мартин взглянул на нее.
– Может, я тебе сказала, что мы увидимся скоро?
– Нет.
И вот так (говорил Мартин) началась эта ужасная история.
Все было необъяснимо, непредсказуемо. Они встречались в самых нелепых местах, вроде холла Провинциального банка или моста Авельянеда. И в любое время, хоть в два часа ночи. Все было неожиданно, ничего нельзя было предвидеть или объяснить: ни ее веселых минуток, ни ее ярости, ни дней, когда она, встретясь с ним, не открывала рта – так и уходила. Ни ее длительных исчезновений. «И все равно, – говорил Мартин, – это была самая чудесная пора моей жизни». Но он понимал, что долго это не протянется, все было слишком по-сумасшедшему, было – я это вам уже говорил? – как взрывы нефтяных цистерн в ночную бурю. Хотя иногда, очень-очень редко, она, казалось, рядом с ним отдыхала, словно она была больная, а он был санаторий или солнечное место в горах, где она могла наконец прилечь в тишине. А то вдруг являлась вся взбудораженная, как бы в надежде, что он ей даст воду или лекарство, что-то совершенно необходимое, а потом снова удалялась в темный, дикий край, где как будто жила всерьез.
