И через короткое время продолжил:
— Вот послушай. Жил да был такой человек — Иван Корнеевич Буди- лин. Господи, упокой, земля ему пухом, три года назад его схоронили. Толковый мужик, хороший руководитель. Но это я потом узнал. Я приехал в Усть-Хопер первым секретарем райкома. По тогдашнему времени — главным начальником в районе. Там мы и познакомились. Хутор Красно- Полянский — на берегу Дона, место золотое. Лесистое займище. Старые дубравы, сосняки, луга заливные. На Троицу зацветет — рай земной. Не даром Красные Поляны зовутся. Рыбное место. И дичи много. А уж ягод, грибов... Хуторок небольшой. К нему не враз и пробьешься. Даже летом. Песками отрезан. “Нива”, “УАЗ” — иначе не проедешь. А зимой — снеж ные переметы. Вот люди и разбегаются.
Жил в Красных Полянах Иван Корнеевич Будилин. Это его присловье: “У нас все есть, у нас ума нет”. Я к нему любил ездить. Да и не только я. Он прежде здесь, в городе, управляющим трестом работал. Его ценили. И вдруг уходит. Пенсионный срок подошел. Он сказал: “Детей вырастил, родине послужил. Надо чуток самому пожить”. Других не спихнешь, за кресло уцепятся руками-ногами. А его даже уговаривали. Он — мужик крепкий и деловой. Но он сказал как отрезал: “Не хочу. Наработался”. Уехал из города, поселился в Красных Полянах. Там у него был домик. Невеликий. Не то что нынешние дворцы по три этажа. Нормальный дом, невеликий, но сделано по-умному: электрическое отопление, котелок, вода. Баньку поставил. И стал жить. У него две дочери, обе замужем, определенные. Одна — врач, другая — учитель. Они — в городе. Жена сначала помыкалась туда-сюда. А потом сказала: “Нет. Не могу. Буду в городе”. Иван Корнеевич жил один. Нанимал, ему стирали, прибирали. Да он и сам рукастый. И так вот он прожил безвыездно на Красных Полянах двадцать три года. Ты понял? Двадцать три. Я когда в Усть-Хопре работал, каждый месяц к нему наезжал, с ночевкой. У него всегда аккуратно, чистенько, он — спокойный мужик.
Приедешь, у него все есть. Зимой и летом сетчонка стоит, для себя. Утром пошел проверил. Всегда свежая ушица. И вяленая рыбка своя. Небольшая коптильня. Надо, сделает горячего копчения. Рыбцы, лещики... Вспомянешь, слюнки текут. Холодного копчения щуку делал замечательно. Грибки у него всегда. В апреле — сморчки. В сметане жаренные, язык проглотишь. Потом пошел луговой опенок, шампиньоны... Места знал. Говорил: “Это мой огород”. И вправду, приведет к месту. Только режь. Уже декабрь, снег пошел, а у него — грибная жареха свеженькая. Рядовка, зеленуха. В кладовке соленый грибок, маринованный, сушеный, белый, для супа. Приедешь, бывало, зимой — грибной супец заварит. Дух от него — голова кругом. Ружьишко... Лишь для себя, для гостей. Пару утей, куропаток. Огородик у него небольшой: грядка лука, огурцы, помидоры. А вот сад богатый завел. Любил заниматься садом. Пчелок завел немного, лишь для себя, пять уликов. Того да сего понемножку. Но все — труды. С ним день-другой проведешь — не заметишь. Порыбалишь, в саду, возле пчел, побудешь. А бывает, просто в книгах, в журналах пороешься. У него библиотека богатая да еще выписывал. Поживешь, поговоришь спокойно, ведь никуда не спешишь. А рядом — вода, лес, сад, простор и покой. Уезжаешь, плачешь: еще бы пожить. Мы уезжаем, он остается. Помашет рукой...
Так он и прожил в Полянах двадцать три года. Безвылазно. И не скучал. Правильно говорил: “Чего скучать? Это жизнь. На кладбище наскучаемся”. Он это правильно говорил, именно — жизнь. У него была жизнь. Не то что у нас, дураков. Раньше ума было негусто. А ныне последнего лишились. Богатеем наперегонки. Спешим: как бы не опоздать. Куда спешим? На тот свет? И чтобы в дубовом гробу, с золотыми ручками? Вот оно — счастье!
— Но мы с тобой, — убеждал он Илью, — обязательно съездим и поры-балим. Уедем на три дня: пятница, суббота, воскресенье, — загибал он пальцы. — Три дня, но наши. А ты можешь и дольше пожить. Там — Дон, озера. Там жизнь... — убеждал он молодого спутника, а может, себя. — Я тоже дал слово, пусть в шестьдесят лет не получилось. Дочке надо помочь, сыну. Наладить... Сейчас времена-то какие? Бизнес. Но шестьдесят пять стукнет, уеду, твердо сказал. Уеду, как Иван Корнеевич, и буду жить. Я вот сейчас, когда мотаюсь по области, порой, веришь, сердце щемит. Недавно был в Зо-товской станице, в Аржановской — прямо на берегу Хопра. Какие места! Жить да жить... На Кумылге. Там — вовсе чудо. Да, в любом месте... Еду, увижу хуторок, вода рядом, лес, и, веришь, сердце прихватывает, лекарства глотаю. — Он остановился, поглядел на своего молодого спутника, и тот разом поверил, потому что в глазах уже старого человека была усталость и открытая боль. — Все дела, дела, все надо и надо... — жаловался он. — А вот едешь и увидишь издали домик возле воды. Не дворец, а обычный донской курень, рубленый ли, шалеванный, под жестью. Сирень в палисаднике, скамеечка у ворот. Так завидно. Прямо до слез. Вышел бы и остался.
— А может быть, так и надо... — искренне сочувствуя и даже сострадая, подсказал Илья. — Выйти и остаться.
Спутник его лишь вздохнул, улыбнулся и ответил:
— На это ума не хватает. Прав был Иван Корнеевич. Все есть... По горло и выше. А ума нет. Но...— построжел он. — Всем своим сказал: шестьдесят пять — и отрезано: на Дон, на хутор, и не трожьте меня. Дай те пожить! А с тобой мы поедем обязательно, — возвращаясь к сегодняш нему, пообещал он. — Пятница, суббота, воскресенье. Три дня наши. Ты когда отсюда уходишь?
— Сегодня обещали.
— Тогда жди сигнала. В четверг вечером мы с тобой полетим... — Он смеялся, по-детски радуясь, словно рядом был праздник, лишь шаг шагни.
В больничном просторном холле седовласый спутник Ильи сказал мягко:
— Как мы хорошо погуляли... Спасибо, дружок. Я даже устал. Надо пе редохнуть... — и неожиданно быстро пошел, но как-то странно, наискось, и, наткнувшись на стену, стал сползать на пол, царапая ногтями гладкую крашеную штукатурку.
Все были рядом: Илья, больничный охранник, дежурная на входе, врачи, медицинские сестры, санитарки. И всё было рядом: целых три этажа лекарей, лекарств, мудреной аппаратуры. Но все это уже было лишним, ненужным. Смерть оказалась ближе, проворней. И на подоспевшей тележке к лифту, к палате реанимации помчали мертвого и потом еще долго мучили бездыханное тело.
Земной, отмеренный срок этого человека был свершен. А с Богом, как говорят, спорить ли, судиться не будешь.
Илья понял это прежде врачей, в первую же минуту. Чутьем ли, наить-ем, но ясно понял: это — смерть. И тотчас живая душа его запросилась на волю, подальше от стен больничных, потому что здесь на каждом шагу — в палате ли, в просторных пустых коридорах и даже в больничном парке, куда он ушел, — повсюду ему чудился седовласый тучноватый сосед, недавний спутник.
Из тенистых аллей еще не ушла прохлада, и красные дождевые черви продолжали свой медленный путь, наслаждаясь теплом, сыростью и затененным листвою солнечным светом. А человека уже нет в живых.
Высокий верховой ветер легким ропотом листвы, казалось, повторял и повторял слова простые: “...на Дон, на хутор... дайте пожить... Красные Поляны... Зотовская станица... костерок у воды... — слова простые, но порой горькие. — У нас все есть, у нас ума нет”. Слова остались, а человека нет. Тягостно было это чувствовать и думать о смерти, пусть чужой, но пролетевшей рядом. И потому Илья, никому не сказавшись, прямо из парка, перебравшись через ограду, оставил больницу и ушел в город.
А в городе было жарко даже в утренний час: по-летнему высокое солнце, потоки машин с горячим дыханием, не остывшие за короткую ночь дома, бетонные да плиточные тротуары — все источало тепло, быстро нагревая утренний воздух.
По улицам текли людские неспешные реки. Илья вошел в одну из них, словно в воду, и сразу забыл обо всем больничном, наслаждаясь здоровой людской жизнью: крепкими телами, обрывками чужих разговоров, улыбками, смехом, чьим-то случайным, мимолетным или пристальным взглядом, мельком увиденным милым рисунком лица, летящей походкой женского, по-летнему едва прикрытого тела, его сладким ли, терпким, манящим запахом и, словно в калейдоскопе, детским топотком, лепетом, ангельским ликом и воробьиным гвалтом возле хлебной корки на тротуаре. Он шел и шел людной улицей, наслаждаясь обычной, но для него подзабытой жизнью.
Он шел и шел, поворачивая то в одну шумную улицу, то в другую. А потом ему стало жарко, и могучий айсберг недавно построенного банка словно позвал его в свою прохладную сень. А потом было забытье ли, откровение: журчанье воды, ее прохлада, зеленые берега. Недолгое заблуждение. И горькое разочарованье, обида: “Это — река обманная! И трава обманная! Надо жить у настоящей реки!” А потом был смертельный испуг: “Я не хочу в темноту!!” Короткий испуг и неожиданное спасенье.
