— Признайтесь, убеждения убеждениями, демократия демократией, но ведь и в противоположном лагере у вас, должно быть, немало друзей!
— Ох, и впрямь есть у меня такая слабость, — ответил он. — Но если я вижусь с ними, то исключительно ради того, чтобы повлиять на их оценки, изменить их мнения в нужную сторону, а вовсе не для того, чтобы петь с ними в унисон. Но вы-то почему об этом спрашиваете?
— Мне бы хотелось… мне бы хотелось побывать в высшем французском обществе, — небрежно сказал я, делая вид, что мне самому забавна подобная несуразная прихоть.
Но Даниэль улыбнулся:
— Что — хочется подыскать себе невесту?
— Ничуть!
— Зачем же тогда?
Я решил слукавить:
— Но разве можно узнать Париж как следует, не побывав хотя бы в некоторых светских салонах… Не увидев того, что англичане называют «fashionable»[13]…
— Думаю, вы будете сильно разочарованы, побывав там. Ну, разве что… разве что это для вас способ свести знакомство с кем-то определенным.
— Признаться, у меня были и такие намерения. И кое-кого я себе уже наметил.
— Кого же?
— Писателей, известных актеров… — сказал я несколько уклончиво.
А Даниэль состроил гримасу:
— Ай-ай-ай! Самые известные из тех, кто вас может заинтересовать, собираются именно в таких местах, о которых мы говорили: в так называемых «хороших домах», куда мне нет доступа из-за моих политических взглядов. Не то чтобы я ничего не мог: попросите меня представить вас Теофилю Готье, Теодору де Банвилю[14], Александру Дюма — я к вашим услугам. Но что касается принцессы Матильды или герцога де Морни — тут я пас!
Я совершенно скис.
— Иными словами, вы не сможете мне помочь, так?
— Разве я такое говорил! Да пролейте же свет на ваши загадки! Ну, говорите, с кем именно вы жаждете встречи.
И пришлось решиться:
— С бароном Жоржем де Геккереном дʼАнтесом!
— Опять он! — засмеялся мой сосед. — Положительно, барон превратился у вас просто-таки в навязчивую идею. Но зачем он вам нужен? Чего вы от него хотите?
— Встретиться… Он долго жил в России… Он был знаком с нашим великим поэтом Пушкиным…
— О да! И был с ним так хорошо знаком, что даже, кажется, убил того на дуэли?
Это прозвучало как гром среди ясного неба. Это было как удар по голове. В висках у меня зажужжало. Мне показалось, что я страшно покраснел.
— Да, вы правы, — как можно сдержаннее постарался ответить я. — Но это древняя история. О ней у нас уже все и позабыли — никто не говорит…
Ложь стоила мне дорого. Было очень стыдно, что я не могу сказать правду своему милому собеседнику. Но что было делать… Несколько подуспокоившись, я продолжал крайне неуверенным голосом:
— Мне бы хотелось поговорить с ним о… о его жизни в Санкт-Петербурге… чтобы он вспомнил… о том, почему вернулся во Францию… Я хотел бы узнать, как барону удалось сделать такую карьеру, так высоко взлететь в политике — ведь в России он был на военной службе…
— Понимаю-понимаю, да, это интересно, вы правы, — согласился Даниэль де Рош. — Это может быть очень интересно.
И вдруг его карие глаза заискрились лукавством, и все его кукольное розовощекое личико просияло. Бросив на стол салфетку, Даниэль ударил себя по лбу, словно на него снизошло озарение свыше, и весело вскричал:
— Нашел, придумал! Отличная идея! Вам следует попросту написать этому человеку личное письмо с просьбой… с предложением, чтобы он взял вас на службу… ну, скажем, в качестве секретаря, который владеет двумя языками… ну, или представиться ему русским журналистом, желающим взять у него интервью на тему его блестящей карьеры во Франции…
Сначала я молчал — слишком уж все получилось неожиданно, и слишком удивлен я был таким оборотом дела. Но очень скоро меня охватила безумная надежда. Может быть, именно этот вездесущий Даниэль де Рош и нашел ключик к решению всех моих проблем?
— И вы считаете, он мне ответит? — прошептал я еле слышно.
— Почему бы нет? В любом случае, попробовать стоит.
И я мигом признал, что приятель прав. О еде я забыл, ложка моя так и повисла в воздухе, глаза блуждали, будущее выстраивалось передо мной.
— Вы не намерены заканчивать ваш десерт? — спросил Даниэль.
В тарелке моей таяла гора шоколадного мороженого. С риском подавиться я уничтожил его в три глотка. Бог с ним, с мороженым! Мне надо было скорее вернуться домой: меня там ожидала главная цель моей жизни.
Даже не переодевшись, я сел к столу и принялся писать барону Жоржу де Геккерену дʼАнтесу в дом 27 по авеню Монтеня. Следовало тщательно взвесить каждое слово, выверить каждую запятую. Были смяты и выброшены в корзину несколько черновиков, и только тогда я смог внятно, по собственному впечатлению, изложить причины, зачем пишу, своему суровому, гордому и придирчивому, как мне казалось, корреспонденту. Представился я молодым русским, с матерью которого барон встречался в Париже прошедшим июлем в гостиной графини де Кастельбрунн. Самое большое мое желание, писал я, исполнять при нем должность архивиста и переводчика по всем вопросам, касающимся отношений между его и моим собственным отечеством. В заключение я сообщил, как восхищаюсь его дипломатическими инициативами, и заверил в горячем желании, находясь в его тени, способствовать сближению двух наших стран. Немного смущенный подобным скоплением лжи, я старательно переписал послание, подписал его и решил послать завтра же утром на адрес барона.
Спать я от сильнейшего волнения не мог и снова погрузился в поэзию Пушкина. Припоминаю, что особенно занимали меня тогда последние строфы «Евгения Онегина». Занимали и, как всегда, навевали меланхолический восторг. Да, конечно, конечно, автор этих восхитительных стихов заслуживает, чтобы я совершил ради него все что угодно. Любая низость, на которую я пойду, чтобы отомстить за него, будет оправдана. Небольшой томик, переплетенный в красный сафьян, склонял чашу весов Вечности куда ниже, чем весь целиком барон Жорж де Геккерен дʼАнтес — с его животом, с его шапокляком, с его тросточкой, с его особняком, и счетом в банке, и экипажем. Все позволено тому, кто отдает себя на служение Памяти. Великой Памяти. Я был счастлив — как будто снова успешно прошел выпускные экзамены в Царском Селе. И я благословлял Даниэля де Роша за драгоценный совет, который он дал мне. Со мной была дорожная икона, и я поместил ее на столике у изголовья моей постели. А перед тем как лечь, встал на колени перед этой святой иконой и молился, молился… совсем так, как когда-то в своей лицейской келье. Потом перекрестил свое письмо Жоржу Дантесу и приложился губами к конверту. В ту ночь я несколько раз зажигал лампу и перечитывал строки нескольких стихотворений в книге, которая была для меня талисманом, была для меня Священным Писанием.
Наконец я решил ложиться уже окончательно, всерьез, и тут словно звоночек прозвенел у меня в голове. Нежданная мысль! Мне нужно было совершить еще один ритуал, чтобы стать достойным своего предназначения. Открыл потайное, недоступное для всех отделение своего портфельчика и достал оттуда гравюру: это был Пушкин. Воспроизведение знаменитого портрета кисти Тропинина. Лицо, в котором можно прочесть следы негроидной расы, огненные глаза, вьющиеся волосы, толстые губы. Но русский! Более русский, чем кто-либо другой, несмотря на африканские корни. Поэт искоса посматривал на художника, но на самом деле — не на него, на меня. Он смотрел только на меня, на меня одного. В моей колоде было два козыря: иконка и это волшебное изображение. Я не сводил пылкого взора с цветной литографии Пушкина, видел расстегнутый воротник, приоткрывающий могучую шею, видел чуть растрепанные бакенбарды, руку в перстнях… Я так хотел побывать в его времени, узнать его при жизни, влиться в круг его друзей, что в тот вечер, окунувшись в какое-то чудесное, ниспосланное свыше головокружение, несмотря на мои двадцать лет, стал-таки его современником. Настоящим современником. Как возможно, что такие чувства привязывают меня к нему столько времени спустя после его смерти? Достаточно ли быть преданным человеку, которого все полагают ушедшим, всем своим существом, до самой глубины души, чтобы он обрел в тебе жизнь и тепло? Я прикрепил гравюру к стене, чтобы она так же, как икона, постоянно была со мной, охраняла меня. И, выражая такое странное желание, я совсем не ощущал, будто совершаю святотатство.
С каждым днем сердце мое билось все быстрее и сильнее при мысли о содеянном и о том, что еще предстояло сделать. С каждым днем я все нетерпеливее ожидал ответа на свое письмо. Однако прошла неделя — и ничего! Я был уже почти что в отчаянии и, праздный, убивал время в прогулках по Парижу — иногда один, иногда с Даниэлем де Рошем. Таким образом я уже посмотрел все, что только можно было посмотреть в этом обновленном вроде бы Османом, в этом надменном городе. Но ни Триумфальная арка, ни Лувр, ни Нотр-Дам, ни Тюильри, ни набережные Сены, ни Елисейские Поля, ни чудеса, творимые на улицах газовыми фонарями (теперь освещали французскую столицу именно они), ни тяжелые, с империалами, омнибусы, которые катили и катили по улицам — ничто не радовало меня, ничто не отвлекало от моего тайного священного плана. И единственная надежда, которую я питал, вот так вот бродя целыми днями по городу, была — каким-то чудом, благодаря господину случаю увидеть где-то экипаж Жоржа Дантеса.
