— Не желаешь присоединиться к нам, а? — говорит он. — Или хочешь еще соснуть?
Раздражение растет, я чувствую, как всего меня наполняет сильнейшее недовольство, но не подаю виду, прикидываюсь, что не слышу его иронии, его сарказма.
— Сейчас приду, — говорю я, тру глаз, будто прогоняю сон, встаю. Он с ухмылкой кивает, поворачивается, идет прочь. Секунду-другую я жду, потом нагибаюсь, поднимаю плед, стряхиваю свежескошенные травинки, складываю его, сую под мышку, иду за Эскилем, но нарочно стараюсь идти помедленнее, разговаривать с ним по дороге — выше моих сил. Через несколько метров останавливаюсь, словно наступил на что-то, скривившись, поднимаю ногу, стою на одной ноге и ощупываю пятку, замираю так, пока Эскиль не скрывается в дверях балкона, тогда только иду дальше, заставляю себя пересечь двор и подняться на балкон, недовольство все растет, но деваться некуда, иду по слегка поскрипывающим балконным половицам, вхожу в комнату. И сразу останавливаюсь, слышу мамин смех на кухне, слышу тотчас же хвастливый смех Эскиля, который заглушает все прочие звуки. Секунду спустя Эскиль что-то говорит, мне не слышно, что именно, но мама громко хохочет и называет его большим шутником. Все как всегда. Эскиль ведет разговор в своей обычной самодовольной манере, а мама смеется, что бы он ни сказал и ни сделал. Я чувствую, что все больше скисаю, не в силах я пройти на кухню, не в силах стоять там и притворяться, будто Эскиль вправду такой остроумец и весельчак, каким норовит себя выставить.
— Привет, Юн, — вдруг слышу я.
Оборачиваюсь. И вижу Хильду, она стоит посреди балкона, с пачкой «Принс майлд» в руке. Приветливо мне улыбается. Она всегда приветлива, не пойму, черт побери, как Эскиль ее заарканил, не пойму, как она его терпит, — во всяком случае, он ее не заслуживает.
— Привет! — отвечаю я, подхожу, кладу руку на ее голое загорелое плечо, рядом с татуировкой, изображающей какой-то азиатский символ. — Давненько не видались! — Я обнимаю ее.
— Верно. Я не видела тебя с шестидесятилетия Греты.
— Фу ты, а я и не помню. Здорово тогда перебрал, — говорю я, со смешком.
Она не смеется, смотрит на меня в упор и осторожно улыбается, странноватой улыбкой, улыбается так, словно жалеет меня, понять не могу, почему она меня жалеет, но впору подумать, будто на мамино шестидесятилетие я что-то натворил, отчебучил что-то, сам я не помню, но вполне возможно, пьяный был вусмерть. Впрочем, не стоит сейчас думать об этом, нельзя слишком серьезно воспринимать все, что мне говорят.
— Как жизнь? — спрашиваю.
Она смотрит на меня, улыбается, теперь улыбка самая обыкновенная.
— Хорошо! А ты как?
— Тоже хорошо! — отвечаю, стараюсь говорить бодро-весело, улыбаюсь ей.
Две секунды.
— А как с группой? — неожиданно слышится голос Эскиля.
Оборачиваюсь, он не спеша идет к нам, темные очки сдвинуты на лоб, смотрит на меня, посмеивается.
— Как дела с группой? — опять спрашивает он, небрежно подмигивая, весь прямо лучится самоуверенностью и спокойствием.
— Отлично! — Я тоже стараюсь улыбнуться. — Работаем!
Он кивает, а немного погодя спрашивает:
— Ты не староват для этого дела, а?
— Староват?
— Ну, мотаться по стране и мечтать о лаврах поп-звезды, — говорит он.
— Я, между прочим, о лаврах поп-звезды вовсе не мечтаю, — отвечаю, чувствую новый прилив раздражения, но продолжаю улыбаться.
— A-а, ну да, ну да, — говорит он. — Ты же артист!
Смотрю на него, тоже хочу съязвить, но не выходит, не могу я ничего затевать, ведь добром это не кончится. Смотрю на него и только посмеиваюсь, вроде как принимаю его слова за шутку, вроде как не слышу в них сарказма. Оборачиваюсь к Хильде, с улыбкой гляжу на нее, но она не смотрит на меня, стоит и как бы чмокает губами, смотрит на Эскиля, взглядом просит его умерить свой пыл. В глазах деланое безразличие, она как бы показывает, что он ее утомляет.
— Что случилось? — спрашивает Эскиль. Глядит на жену, вскидывает брови, корчит преувеличенно невинную мину.
— Ничего не случилось, — говорит Хильда.
— У тебя такой усталый вид!
Она молчит, только смотрит ему прямо в глаза.
— В самом деле ничего не случилось? — спрашивает Эскиль.
— Совершенно ничего, — говорит Хильда.
— Ах ты боже мой! — говорит Эскиль.
— Вот именно! — говорит она.
Я наклоняюсь, делаю вид, будто отковыриваю пятнышко на шортах, мне приятно, что они ссорятся, но вместе с тем я испытываю легкое смущение, легкую неловкость. Секунду спустя прикидываюсь, будто вспомнил что-то, о чем надо бы спросить маму. Хмыкаю, скребу подбородок и иду прочь, на кухню. Мама стоит ко мне спиной, у плиты, помешивает соус. Оборачивается, смотрит на меня, улыбается, ведет себя так, будто все, что происходило сегодня до этой минуты, забыто, она как бы совсем другая сейчас, когда приехал Эскиль, не такая печальная, она никогда не бывает печальной, когда Эскиль рядом, сейчас она почти бодрая.
— Спасибо, что подстриг лужайку, Юн, — говорит она. Опять отворачивается, помешивает. Я смотрю на извилистые синие жилы на ее натруженной руке.
— Вот еще, за что спасибо-то! — ворчу я.
Две секунды.
— Может, пособить тебе тут? — спрашиваю я.
Она опять оборачивается ко мне, улыбается.
— Нет, что ты!
— Точно?
— Разумеется.
Еще две секунды.
— Да пусть пособит! — слышится вдруг голос Эскиля.
Я вижу, как мамино лицо вмиг светлеет. Она перестает помешивать, смотрит в сторону Эскиля, улыбается.
— Что это ты там говоришь, шутник этакий? — громко и весело говорит она.
Эскиль не торопясь идет к нам. Очки он снял и, слегка покусывая их, изображает кривую усмешку, которую считает обворожительной. Смотрит на маму, вынимает очки изо рта.
— Дай парню тебе помочь! — говорит он. — Знаешь ведь, он считает, это ужас как трудно!
Свободную руку он сунул в карман, прислоняется к дверному косяку, стоит и прямо-таки пышет самодовольством. А мама смотрит на него и смеется:
— Шутник!
Эскиль скалится, наслаждаясь ситуацией. Как всякому заурядному человеку, ему нравится, что его называют шутником. Я глаз с него не свожу, чувствую, как раздражение растет, оборачивается горечью, яростной злостью.
— Братишка твой все шутит, прямо не знаю, как быть. — Мама поворачивается ко мне, качает головой, смеется. — Ума не приложу, что нам с ним делать.
— А тебе это надо? — говорю я.
Она в некотором замешательстве глядит на меня. А во мне все растут злость и горечь. Так и вертится на языке, что у меня есть несколько хороших предложений насчет того, что с ним можно сделать, но я сдерживаюсь, молчу. Полная тишина, мама и Эскиль смотрят на меня, теперь я обязан что-то сказать, все равно что, просто сказать.
— Пойду на речку, искупаюсь! — вырывается у меня.
Снова тишина.
Мама глядит на меня, хмурится.
— Сейчас? — спрашивает она.
Я зеваю, слегка пожимаю плечами, пытаюсь изобразить спокойствие, но не очень удачно.
— Успею до обеда, — говорю, гляжу на нее, вымучиваю подобие улыбки, слегка поворачиваюсь и смотрю на Эскиля, он ухмыляется, глядит мне прямо в глаза. Секунду я выдерживаю его взгляд, потом опускаю глаза, чувствую, как голову обдает жаром, чувствую, что краснею, стою и краснею от злости и стыда.
— Я ведь вам не нужен, верно? — говорю я и слышу, сколько горечи сквозит в этих словах, сколько жалости к себе. И ощущаю новый прилив жара, новый прилив стыда.
— Юн, послушай, — говорит мама. — С купаньем можно и подождать. Мы так редко бываем вместе, все трое.
Я смотрю на нее.
— Все трое? А Хильда, значит, не в счет? — говорю я, громко, Хильда наверняка слышит. Смотрю на маму, вымучиваю улыбку.
Полная тишина.
Смотрю на маму, вижу, как у нее медленно открывается рот, как глаза меняют цвет, темнеют. Она в бешенстве смотрит на меня, и в душе я обливаюсь кровью, стыд жжет меня, злость пылает огнем, но я смотрю на нее в упор, держу улыбку. Проходит секунда, она отворачивается и опять принимается помешивать соус.
Тишина.
А я все стою, красный, улыбающийся. Эскиль глядит на меня. Слегка поднимает брови, удрученно качает головой, ничего не говорит. Я тоже молчу, держу улыбку и выхожу из кухни, в душе обливаюсь кровью, но изо всех сил стараюсь выглядеть безразличным, спина горит, когда я не торопясь иду через комнату, выхожу на балкон.
Вемуннвик, 10–13 июля 2006 г.
Желание уехать прочь — одна из многих вещей, которые нас связывали. Нам обоим хотелось уехать из Намсуса и никогда больше не возвращаться. Еще в одиннадцать-двенадцать лет я повесил на стену большой плакат, изображающий New York by night,[3] и вечерами, лежа в постели перед сном, часто представлял себе, каково было бы жить вот на этой улице, вот в этом небоскребе, вот за этим окном. Еще тогда у меня было ощущение, что ту жизнь, какая мне суждена, невозможно прожить в нашем маленьком, сонном городишке, где, кроме лесопилок, ничего нет, и эта уверенность еще возросла, когда я познакомился с тобой, потому что мы оба старательно культивировали в себе презрение к жизни заштатного городишки, где росли. Нам нравилось хаять и высмеивать Намсус и намсусцев, мы приходили чуть ли не в упоение, когда бесцельно шатались по улицам и изощрялись друг перед другом, ругая город и его обитателей. Нам хотелось убраться прочь от этих центральных улиц, которые после четырех дня были тихи и безлюдны, прочь от ветра и дождя, что налетали с фьорда и хлестали по серым кубикам нескольких зданий постройки пятидесятых годов, прочь от сосисочного ларька, где субботними вечерами обычно собиралась горластая молодежь с самогонкой и газировкой во внутренних карманах, а тяжелый запах фритюра смешивался с резкой вонью горелой резины от «Таунусов», мчавшихся вниз по Хавнегата. Намсусцев мы считали тупой самовлюбленной деревенщиной, самих же себя — открытыми, любознательными, устремленными взглядом в большой мир, и без устали твердили друг другу, какой Намсус маленький, какой изолированный и отгороженный от остального мира. «Скоро небось и в „Намсусском кино“ пойдет „Бен Гур“», — говорили мы, рассуждая о, судя по названиям, интересных фильмах, которые уже шли в крупных городах, а до нас доберутся месяца через два-три, если доберутся вообще. «Он наверняка решил, что я про сигареты», — сказал я в тот раз, когда в одном из двух городских магазинов, где торговали пластинками, продавец сказал, что Принса у них нет. Мы напускали на себя безнадежно-разочарованный вид, а то и злились на подобные инциденты, но задним числом легко заметить, что мы радовались им и нуждались в них, чтобы чувствовать себя такими умными, социально-сознательными и культурными, как нам хотелось. «Отведи один-два вечера в год на эстрадные представления, и они все мигом будут „за“», — сказал я, когда народные протесты против строительства Дома культуры достигли максимума. А ты — именно тогда ты начал курить и, держа в руке сигарильо, жутко старался выглядеть небрежным и бывалым курильщиком, — ты рассмеялся и покачал головой: вот, мол, висложопая деревня, сидят по своим домишкам, смотрят «Косби-шоу»[4] и прочие тупые телепрограммы и, не в пример нам, явно понятия не имеют, что искусство, литература и музыка как раз и придают жизни смысл, единственно о них и стоит говорить.
