Ознакомительная версия.
Олежка говорил, что Гарик настоящий мальчик-мажор. Однако Гарик был беден, как и все остальные, про Олежку же ходили слухи, что у него северный коэффициент и что родители шлют ему с коми-пермяцкого севера не только посылки с теплыми носками, но и переводы, поэтому стипендия для него так, на пивко. Не знаю, не знаю — шиковать он не любил, даже отличался некоторой прижимистостью, но успешно маскировал свои недостатки чувством юмора. За это чувство нас регулярно выгоняли с лекций, потому что мне немного было надо, только пальчик покажи. Ты что, не умеешь хихикать, как все девчонки? — распекал меня Олежка уже за дверью. Ну что я такого сказал, почему обязательно сразу ржать?
Гарик же никогда не смеялся на лекциях. Нас выдворяли, он продолжал записывать: заголовки красной ручкой, определения зеленой, там подчеркнуть, тут обвести в кружок… У него мы при случае скатывали на контрольных, он великодушно не возражал.
Первое время мы шатались везде втроем, они провожали меня до электрички, ругаясь, что я так далеко живу, и вообще, не могла бы я наконец перестать ездить домой, всем было бы проще. Когда мы пили кофе с пирожными, они препирались, кто будет платить за эту обжору и как поделить/сократить расходы или хотя бы посадить ее на диету. Гарик внушал — посмотри на себя, ты же бочка, где у тебя талия!.. а знаешь ли ты, сколько килокалорий в этих трубочках с масляным, между прочим, кремом?.. Тебе не дали общежитие, потому что ты толстая, развивал тему Олежка. У них в комнате по четыре человека на десяти квадратных метрах. Если заселять таких, как ты, то никаких площадей не хватит. Сейчас посчитаем, сколько влезет на этаж, если воспользоваться моделью плотной шаровой упаковки… Какую решетку возьмем — ОЦК или ГЦК? Или обычную ГП?
Окружающие в ожидании результатов подсчета смотрели оценивающе. Я ела пирожные и смеялась. Пятьдесят два килограмма на сто шестьдесят четыре сантиметра — валяйте, считайте. Рост Венеры, сказал один умник с нашего курса, который тоже подбивал клинья, чем весьма раздражал Гарика. Я чувствовала себя превосходно в своем весе, возрасте, статусе (эмгэушница!) и между двумя умными и симпатичными однокурсниками.
Разве можно было не влюбиться в одного из них?
Произошло это само собой. После удачного доклада на семинаре по материаловедению я выплыла из аудитории, торжествуя победу. Молоденький аспирант, смущаясь и краснея, похвалил мое наглое выступление, в основе которого лежала пара неточных цитат из Гарика, а также несколько тезисов из брошюрки о сверхпроводниках, которую нам выдали в начале сентября. Похвала подействовала, и я почти поверила, что доклад был блестящим и что он был делом моих рук и моего же ума. Воспарила над собой, перестала смотреть под ноги. И напрасно — поскользнулась на лестнице, спланировала вниз, летела, свистела и радовалась, как говорят дети; потеряла туфельку; больно ушиблась копчиком, о чем беседовать совсем не хотелось, хотя сочувствующих набежало предостаточно; порвала колготки — бесповоротно, непоправимо, неэестетично. Коленка сильно кровила, но расстраивало не это, а огромная дыра на самом видном месте, которая расползалась во все стороны при малейшем движении.
Я села на подоконник и задумалась. Гарик пошел на кафедру за йодом. Захвати клей, крикнула я вслед, у них должен быть силикатный.
Потом мы мазали коленку клеем. Судя по всему, для Гарика это был бесконечно захватывающий опыт. Он так старательно клал все новые и новые слои, что мне совестно было его прерывать. Оказалось, что обычный канцелярский клей — прекрасное кровоостанавливающее средство. Было больно, но увлекательно.
Баев вышел из аудитории, долго беседовал с кем-то у дверей, поглядывая на нас сверху вниз. Проходя мимо, он наклонился ко мне и тихо сказал:
— Я был первым.
— Что? — переспросила я.
— Первым человеком на Луне, — ответил он, — тогда, на экзамене. Да хватит ей уже, — бросил он Гарику, — в банке-то ничего не осталось, — сел боком на перила и съехал вниз.
— Я чего-то не понял, — сказал Гарик, аккуратно завинчивая баночку с клеем.
— Я тоже, — ответила я и соврала. Нехорошее чувство, dйjа vu — лестница, коленки — мелькнуло и исчезло. Осталось дождаться, когда клей высохнет, надеть туфельку и отправиться на бал.
Ближе к весне мы с Гариком начали уединяться.
Прячась в гардеробе за колоннами, мы смотрели, как Олежка надевает куртку и уходит, а потом, сохраняя дистанцию, ехали тем же маршрутом, до «Ждановской», или до вокзала. Мне наконец-то надоело каждый день мотаться в Москву и обратно, я все чаще оставалась ночевать у Гарика, в его комнате, а он кое-как на раскладушке.
Высоким на раскладушке трудно, но он терпел, потому что у нас возникал целый вечер — не на улице и не в кафешке, а в маленькой комнатке, больше похожей на шкаф, чем на обиталище человека. Это помещение для прислуги, говорил он, когда-то здесь жила горничная, теперь вот я. Зато один, совсем один.
По вечерам мы читали книжки.
Не знаешь, кто такой Кортасар? Бедняжка, как же ты дожила до преклонных лет… эээ… в такой-то невинности? Засыпай, я почитаю вслух. Начнем с хронопов и фамов, с чего попроще, чтобы культурного шока не возникло. Неподготовленному читателю «Игра в классики» элементарно сносит крышу, а она у тебя и без того…
Мама спрашивает, не дать ли тебе еще одно одеяло. Я давно подозревал, что они хотели девочку. Короче, если так пойдет и дальше, то мне придется выселяться из собственной комнаты. А что твои родители говорят?
Моя мама души не чаяла в Гарике. Наконец-то, радовалась она, у нас появилась надежда, что мы пристроим Аську в надежные руки. Но папа не мог сдаться так быстро. Они с Гариком долго ходили кругами как два павиана, выясняющие на расстоянии, чего можно ожидать от противника, и потом папа остановился на умеренном скепсисе. Образование и воспитание — великое дело, говорил он. Они многое компенсируют, если не все. На том и порешили.
В университете мне нравилось. При наличии в группе двадцати с лишним мальчиков всегда находился желающий запаять пробирку, приладить трехгорлую колбу, собрать-разобрать установку, снять полярограмму или подсчитать выход чистого вещества. Ацетиленовой горелки я боялась до чертиков, а между тем она нужна была каждый день, но я ухитрилась ни разу не остаться с ней один на один за все время обучения на химфаке.
(Чужими руками жар загребаешь, говорил Олежка, и был, конечно, прав — я делала это сознательно, хотя во обще-то сознательного в той жизни было немного.)
Впрочем, уже к концу первого семестра обучение из разряда главных жизненных целей перешло в цели побочные. Самое интересное происходило между парами и по вечерам. Мы пересмотрели все новое кино на окраинах Москвы; поиграли в «веселых и находчивых» с физиками и филолухами; пережили день химика, который с непривычки пережить трудно, особенно если активно участвовать в работе основных секций. Например, секции «шашни».
Турнир по шашням проводился так: вместо шашек на досках расставляли беленькое и красненькое; кто прошел в дамки — тому водку или коньяк соответственно; ну и понятно, что шашки надо было не есть, а пить. Я сыграла партеечку и расклеилась; Богдан, наша надежда, вошел в десятку лучших; потом его вышиб какой-то пришлый гроссмейстер из группы вычислителей. Ясно, что подготовка у всех была разная, хотя мы регулярно совершали налеты на близлежащий «Балатон», где даже в самые трудные времена можно было раздобыть «Медвежью кровь», токайское или ром. Все эти напитки мы коллективно употребляли, а потом шли купаться в фонтане или в круглом водоемчике перед китайским посольством. Китайцы отрывались от делопроизводства и прилипали к окнам. Не каждый день такое увидишь, особенно зимой.
Потом, с некоторым запозданием по сравнению с окружающими, у меня наступила полоса «Битлз». Из черного школьного фартука и маминого костюма цвета «розовый шок», который когда-то был последним писком моды шестидесятых, я вырезала две сотни мелких деталек и собрала из них паззл — длинный балахон с надписью на спине «I love Beatles» («the» не влезло). Надпись располагалась по диагонали. Когда я выходила из лифта, головы пассажиров были наклонены под углом сорок пять градусов к горизонту.
«Битлз» я любила самозабвенно. Олежка утверждал, что я втюрилась в Маккартни. До Леннона ты еще определено не доросла, говорил он, твой уровень — это максимум «Хелп». Ты вроде тех дурочек, которые с ума сходят на концертах, визжат, бесятся, и никого кроме себя не слышат. А зачем? Они все равно в музыке мало что понимают. Они от собственного визга давно оглохли.
(Ты почему такой сердитый, Олежка? Я тебе чем-то насолила, да? Скажи, чем?)
Ознакомительная версия.
