Забыв о папке, Краммлих прошел через комнату к двери, выглянул наружу, шепнул конвоиру: «Если появится господин гауптман, немедленно мне доложите». Затем вернулся к столу и присел на его кран.
— Если не возражаете, я вам кое-что напомню.
Ситуация изменилась столь стремительно и радикально, что ни о каком плане действий не могло быть и речи — для этого у Краммлиха просто не было времени. Надо наступать, пока играет роль элемент внезапности. Правда, изолировать гауптмана он все-таки додумался; это было первое, что пришло в голову Томасу Краммлиху. И не потому, что он боялся разоблачения, хотя такое и могло иметь место. «Когда придет время, гауптман узнает все, что ему следует знать, — решил Томас Краммлих, — а пока это касается лично меня…»
— Когда же это было… — в раздумье произнес он, хорошенько сосредоточился, словно делал над собой усилие. — Если не ошибаюсь, это было где-то весной сорок первого… да, да, в марте…
Томасу Краммлиху вдруг припомнился до мелочей весь тот день, с просвечивающим через удивительно раннюю светлую листву солнцем, с лужами на бульварах, с какой-то неповторимой весенней негой во всем теле. Еще ему припомнилось, что, когда под вечер он шел в это кафе, где его должен был поджидать Отто, — помяни, господи, его грешную душу! — он подумал, что фиалки уже прошли, и оттого ему почему-то стало грустно.
Отто уже поджидал его. С ним был незнакомый армейский офицер, как потом Краммлих имел возможность убедиться, — хороший парень. Они не теряли времени и успели изрядно выпить. Догонять их было бы непросто, да и не очень-то хотелось. Очевидно, они выбрали не самое лучшее время — в кафе было много народу, здорово накурено, да еще рядом орала радиола; хорошие французские песенки, но уж больно громко.
Отто позаботился о нем, сделал заказ заранее, так что едва Краммлих присел, как перед ним появились спаржа, салат из лангустов и огромный бифштекс.
— Ты сначала выпей, — посоветовал Отто, — без коньяка тут ничего нельзя есть. Кухня такая же скверная, как и везде. Как в Констанце.
— Я был в Констанце, — сказал его приятель, который в этот вечер стал приятелем Томаса Краммлиха, но больше потом ему так и не встречался. — Я был в Констанце, — повторил он. — Дрянной городишко. Мы прошли в цивильный бордель — там их еще больше, чем здесь, — и подрались с румынской матросней. И мне оторвали воротник!
Он засмеялся и показал, как ему оторвали воротник. Очень милый парень. Краммлих понял, что, даже если сильно захочет, все равно не сможет его догнать.
— Пей, Томас, — смеялся он. — Коньяк здесь хорош и вино превосходное. И хозяин отличный малый. Когда ни придешь…
— Такая же сволочь, как все остальные, этот хозяин, — перебил его Отто. — Только и ждет случая, чтобы пустить в тебя пулю из-за угла. Знаю я их: все партизаны!..
— Заладил свое!..
Этот парень готов был смеяться по любому поводу.
— Допросы дурно влияют на твой характер, старина, — сказал Краммлих. — Давай-ка и впрямь лучше выпьем!
Даже сейчас, спустя больше трех лет, Краммлих отчетливо вспоминал буквально каждое слово. По всему было видно, что они отменно проведут время, но тут им чуть все не испортили. Причем так неожиданно и бесцеремонно, что Томас Краммлих сгоряча допустил большую оплошность. Впрочем, все было проделано чисто, и ему сошла эта выходка.
Дело в том, что неподалеку сидело несколько гестаповцев. Они сдвинули три столика вместе и пили, видать по всему, уже не первый час. Дважды они порывались петь, но больше чем на шесть — восемь строк песни их не хватало. Разговаривали они тоже громогласно- на все кафе. Откормленные ребята, мясистые, мордастые — один в одного. Как говорил Отто: бригада «смерть интеллектуалам». Они обсуждали крупную диверсию маки, одну из первых в Париже, и грозились:
— Мы наведем здесь порядок! Мы везде наведем порядок!..
В общем-то в этом не было ничего необычного: банальные цитаты из речей рейхсминистра пропаганды доктора Геббельса. Офицерик-весельчак подмигнул Томасу Краммлиху:
— Они наведут!..
— Штафирки! — бурчал Отто. — Приходят на готовенькое. Им только с бабами воевать.
— О, это они умеют! — поддержал его приятель. — Специалисты потрошить перины. Помню, в Тарнуве… — Он наморщился, припоминая. — Нет, не в Тарнуве, в Сандомире!.. Так вот, врываемся мы с ротой самокатчиков…
Это был чудный парень, душа общества; вообразить его молчащим казалось невозможным. Но в тот раз договорить ему не дали. Один из гестаповцев, расчувствовавшись от выпивки, — объяснить иначе это трудно, потому что уже тогда вражда между гестапо и эсэс давала себя знать, — вдруг воспылал желанием выпить вместе с контрразведчиками. Встать он не рискнул, но говорил еще вполне разборчиво:
— Господа! Какое приятное соседство!.. Я предлагаю… а почему бы нам не выпить вместе, а?
— Вот это мысль! Выпьем вместе! — загалдели его приятели.
Краммлих увидал, как побелел Отто. Тот был аристократом, прусским бароном, но обычно был с товарищами на равной ноге. Кроме таких вот случаев, когда он считал, что «чернь надо ставить на место». Томас Краммлих понял, что назревает скандал, и решил предупредить события.
— Спокойно, Отто, — сказал он вполголоса, — сейчас я проучу этих негодяев.
Краммлих поднялся с рюмкой в руке.
— Господа, я предлагаю тост. За великую Германию! — Тут все решила скорость. Краммлих чуть приподнял рюмку, гестаповцы потянули бокалы к губам, но Краммлих не дал им выпить, продолжив: — За гения великой Германии — нашего фюрера!
Бокалы нерешительно качнулись вниз, а Краммлих уже выпил свою рюмку и поставил ее на стол. Главное — скорость. Бокалы уже снова на уровне губ, но и Краммлих не зевает — его рука взлетела в приветственном жесте:
— Хайль Гитлер!
Расплескивая коньяк, опускаются на стол бокалы. Десяток рук вскинулся в ответном приветствии:
— Хайль Гитлер!
А пехотинец-то — вот молодчина! — уже успел подлить Краммлиху в рюмку и подмигивает. Понимает игру.
Рюмка поднимается вверх одновременно с бокалами.
— За тысячелетний рейх! — со значением произносит Краммлих.
Гестаповцы секунду медлят, ждут, не скажет ли чего еще, а он уже успел выпить рюмку и поставить ее на стол.
— Хайль Гитлер!
Опять опускаются невыпитые бокалы. Гестаповцы отвечают вразброд. В их голосах раздражение и досада. Они поняли игру и теперь берут бокалы левой рукой. Но Томас Краммлих уже сел и повернулся к ним спиной. Отто улыбается, его приятель едва удерживает смех. Почувствовав на себе чей-то взгляд, Краммлих поднимает глаза и видит красивую молодую женщину. Она стоит в дверях и смотрит на него. Секунда, две, три… Движимый каким-то непонятным чувством, Краммлих встает… Она идет к нему. Он подвигает к столику свободный стул, делает приглашающий жест:
— Прошу.
— Благодарю вас.
Да, все началось именно так. И вот теперь, три года спустя, присев на край стола в кабинете гауптмана Дитца, он может с улыбкой победителя напомнить ей то, что считает нужным.
— Я ведь не ошибаюсь, мадам? Вот обстоятельства: сорок первый год, Париж, март… конец марта. Был теплый вечер. Пытаясь уйти от сыщика, вы вошли в кафе на Монпарнасе… Вспомнил! Кафе называлось «Аргус»!
Тот вечер… Ей не нужно было напрягать память, чтобы вспомнить его. Все было живо, словно произошло только что, может быть, час назад. И началось внезапно, и протекало с какой-то кинематографической быстротой, но самое странное, что там это никого не заинтересовало; мало того, резидент после этого долго беседовал с нею, объяснял, как велика задача, которую ей положено выполнять, хотя на первый взгляд это роль неприметного винтика. Но винтик так важен для жизнедеятельности всего их аппарата!.. Она не должна ни на минуту забывать об этом и, следовательно, не имеет права вмешиваться в какие бы то ни было авантюры, как бы соблазнительны и важны они на первый взгляд ни были.
Да, теперь и она узнала обер-лейтенанта. Три года прошло, и она к нему не присматривалась в тот вечер, но все равно видно, что эти три года дались ему нелегко. Волосы поредели, есть даже седые, и морщин на лице прибавилось; а тогда оно было свеженькое, гладкое, так что лихой шрам, который шел от подбородка наискосок через правую щеку, сразу бросался в глаза; теперь же между морщин он почти неприметен… Кстати, ведь и тогда он был обер-лейтенантом. Неужели за три года войны ему ни разу не представился случай отличиться? Странно… Но если даже так, уже только за выслугу лет он должен был получить по крайней мере гауптмана. Он не глуп, это видно сразу. Такие в нижних чинах не засиживаются. Но факт налицо… Пожалуй, к этому обер-лейтенанту стоит присмотреться. У него может быть чувство неудовлетворенности, обида… А если он, ко всему прочему, и самолюбив…
