Потом они несли длинное, длинное знамя России, а после Ваганькова она позвала его к себе пить чай. Ей сходу он рассказал про свои мысли, как сбрасывали, как изношенные доспехи, фамилии его предки, и вот теперь он Последних в роду. Она сказала, что надо ему вернуться к фамилии отца. Надо войти в свою реку. И очистить её собственной жизнью. «Разве отец тебя не любил?» — «Вроде любил». — «Вроде! — возмутилась Энзе. — Ты че, парень? Продолжаешь его стыд? Останови его на себе».
«В этом что-то есть, — подумал он. — Остановить стыд на себе». С тех пор они дружат. В Афганистане у неё погиб единственный сын. Муж канул где-то в поисках другого счастья. Энзе, добрая и наивная, сказала Коле: «Живи у меня. Скажу, что племянник. Выправим тебе бумаги». Он пожил три дня. Больше не смог. Душа уже не принимала оседлости, раз, а главное, не принимала такой степени опеки.
Он ушел тихо, но время от времени возникал обязательно. Энзе плакала и кричала, что умрет, если не сможет его найти. И он дал ей слово отмечаться каждый месяц. Его всегда ждал нормальный обед, чистые вещи, соответствующие сезону, он понимал, что в этих вещах он доживает жизнь убитого мальчика.
Он не мог обидеть Энзе. Он помнил косточки невероятной величины на её ступнях, и как она стеснялась их, когда он растирал ей ноги, и как рассказывала, что всю жизнь ходила в неудобной обуви, нося сумку почтальона. Теперь кости на ногах крутит так, что только что не кричишь. Но ничего… У других вон рак бывает или слепота. А ноги у русского человека болят всегда, потому как такая у него жизнь, все ногами, ногами. Обходили полмира, как полудурки, счастья искали. И все дальше и дальше от себя самих.
«Ногами захватили земли много, — додумал тогда Коля, — но в руки её так и не взяли. А уж чтоб мозги присобачить…».
Последние годы Энзе очень сдала, хотя сумку все ещё носит. Грозится отписать Коле квартиру и умоляет его восстановить паспорт, «чтоб известно было, кто ты есть». Не по-божески, мол, это — быть никем. Коля подумал и признался себе, что боится как раз другого — легализации. Боится и не хочет быть прописан и приписан. Он прижился именно так. И Бог у него был свой, по-еврейски невидимый, по-японски солнечный, по-буддистски — безбожный хитрован, по-мусульмански верный до гроба, по-христиански жалостливый и слабый. Колин Бог был всегда рядом, и ради него не надо было идти в храм. Где-нибудь у теплой трубы Коля спрашивал: «Ты здесь?» И он отвечал: «Я пришел раньше тебя». Он всегда приходил раньше и ждал Колю. Именно его Коля просил, чтобы Энзе жила ещё долго и чтоб кости не так её ломили.
Бог оказался на секунду раньше, когда упала в гололед с каблучков Ульяна. При мысли о ней у Коли стонет сердце.
Что знает о любви любовь? Эта юная филологиня с высоким интеллектом и крошечным ростом могла бы сподвигнуть его на все. Но ей не нужна была ни вся, ни половина, ни четвертушка Колиной жизни. Она им гребовала. И это её презрение он чувствовал каждую минуту, и каждую минуту сознавал безнадежность попыток что-либо изменить. С таким же успехом он мог влюбиться в инопланетянку или, как раньше, в Марью Болконскую, которая проходила двумя строчками в учебнике, а для него была главной, доводила до слез счастья. Но это ж когда было? Когда? Когда он жил, как человек, и у него была фамилия.
Вот тогда Энзе, как чувствовала, сказала: «Кто ж тебя, кроме меня, полюбит, бесхозного?» Коля смеялся: «У меня будет двойная фамилия Последних-Бесхозных».
Дошутился. Если бы Ульяна сказала: «Осядь. Стань, как все», он видимо — возможно — скорее всего — скорее да, чем нет — и осел. И стал. Но… Она не только не сказала ничего подобного, она дала ему понять, что если он исчезнет с лица земли, для неё это не будет значить ничего. Исчез так исчез.
А вот её пожилая мама, совсем как Энзе, и накормит, и теплое кашне даст, а главное, и в этом Коля видел Божье провидение, дает читать книжки. И у них с Зеен (Зинаида Николаевна) книжный роман по гроб жизни. Вот сейчас он и идет никуда, а на обратной дороге из никуда он к ней зайдет. Наверняка она припасла для него что-нибудь чудесненькое. И Коля зашагал веселее.
Глеб бомжем не был, хотя и ночевал на вокзале. Больше было негде. Лежали в кармане какие-то адресушки, но как спастись от возможного разговора о взрыве, о том, что он был близко, а главное — «а кто она тебе? Баба или сродница?». Это все он уже имел в тот самый день, когда побил одну девчонку букетом, а она потом окликнула его в сквере, и листочек от букета прилепился у неё к виску, а она про это не знала, и он все смотрел на листок и смотрел и не знал, как быть, сказать ей или не сказать. Не сказал. Так они бродили туда-сюда, туда-сюда, а листочек как влип, будто стал частью девчонки. У неё был выговор, как у молодой Веры. Оказалось землячки.
— Вера взяла надо мной шефство, — объясняла девчонка. — Я в медучилище провалилась. Первый же экзамен — пара. Все правильно, я ничего из школьного не знала. Я гулящая была — туши свет! Но зато есть что вспомнить, поэтому не жалею. Науки не знаю, но жизнь будь здоров какая пройдена. Три аборта. Две отсидки. Мужиков сто было, не меньше. Вере как начну рассказывать про вашего брата, она в ор. Так смирная, но на эту тему — сразу скандал. Я была уверена: старая дева, пушкой не пробитая. Но вы на телка не похожи. Вы её любовник?
Ему снова захотелось её ударить, он развернулся даже, а на виске листочек, присохший, увялый… Сдержал его листок.
Теперь вот он, Глеб, присох на вокзальной лавке, аккуратно присох, чтоб не очень измяться. Прямо над ним высоченный потолок, в потолочных окнах небо. Лег — было ещё светлое, сейчас уже черное. Быстрое какое время. Когда заходил в вокзал, солнце ещё не село. Торчало красным полукружьем над домами. Большое такое, сильное солнце. Говорят, очень гневное в этом году. Все время стреляет в землю. Он понимает это так, что больше не в кого. Нигде нет живых разумных существ, которые разделили бы с ним ответственность за мироздание, за огромный космический дом. А земляне оказались негожими помощниками ни в чем. Ни в труде, ни в мысли, ни в бережении. Шайка пиратов под названием «люди». Грабители, убийцы, насильники.
Глеб в свои пятьдесят девять был потрясен статьей в каком-то популярном журнале, что Земля, оказывается, живая и ей больно. Он испытал потрясение не от сообщения, а от мысли, как он, дурак, не понял этого раньше. Ведь как прекрасна земля там, где её любят, и как она страшна в воронках, и взрывах, и грязи. Ежу же понятно, думал он. Он вспомнил, сколько лично испохабил земли, то на БАМе, то на других котлованах и стройках, как он её долбил ломом и вскрывал экскаватором, сколько он вылил в неё гадости и сколько выдрал из неё живых корней. Производитель всяческих работ. Прораб.
А мертвое озеро его юности, куда можно было пройти через перевал? Запретная зона манила, завораживала, все знали про взрыв, но разве один раз бухало, если разобраться? Он пробовал ту воду с ладони — никакая. Он куснул травинку — без вкуса и запаха. Он был рисковый парень, тот молодой Глеб. Он верил тогда, что взять у природы все — дело самое наипервейшее. Озер на земле не сосчитать, их, может быть, столько, сколько людей. Но человек имеет смысл, а озеро — вода, и ничего больше. Ну, что взять с идиота, думает сейчас Глеб, уже старый Глеб, у которого вылезли брови и волосы, а костям было больно на твердости вокзальной лавки.
После той статьи тяжелые мысли о живой земле переворачивали его всего, от висков до кончиков ногтей. Не помогала водка, не помогали женщины, он чувствовал себя деревом, которое изнутри разрушено, хотя с виду ещё о-го-го. Вот тогда он ушел из семьи. Боялся рухнуть в ней, лечь обломками на жену, детей. Те, естественно, ничего не поняли, стали искать причину, доступную их пониманию, Варьку-табельщицу, например, но, проколовшись на женской причине, жена, будучи мудрой и прозорливой, поняла, что у мужа наступил его, мужской климакс, который не в пот и озноб бросает, а в философию, и от такого озабоченного мыслью мужика толку чуть. Дети стояли уже на своих ногах, жена была классным поваром в очень престижном санатории, её готовы были перекупить за любые доллары. Ну и что? Тетешкаться на старости лет с впавшим в старческие размышления мужем? Искать с ним ответы, которых нет, потому что все вопросы поставлены по изначальной дури? Глеб был не только отпущен с миром. Ему были выданы командировочные на оставшуюся жизнь в зеленых бумажках и куплена комната в бараке, идущем на слом, что сулило в перспективе какое никакое, но более устойчивое жилье.
Глеб был потрясен щедростью жены, которая самолично прибила на сырую стенку барака залежавшийся в чулане коврик, купленный ещё по талонам времени дефицита; коврик был вполне сохранен и барачному житью придал некий стиль. Глебу, занятому проблемами Солнца и Земли, в голову не могло вспрыгнуть, что это новое время снова исхитрилось повязать мужикам руки, но уже не водкой и стройкой коммунизма, а кажимостью размышлений, скорбью и жалостью без адреса, что исподволь их становится все больше, идущих по земле странников, которые легко сбросили бремя дурной работы, заменив её бездельем мыслеобразов. Докатится ли это колесо до Казани или все-таки нет?
