Натан Файлер - Шок от падения

— Точно не хочешь бекона? Я буду бекон.

— Мы все время ходим к доктору, пап.

— Ох! Черт!

Он укоризненно посмотрел на покрасневшую кожу на костяшке пальца.

— Сильно обжегся, пап?

— Да нет, не очень.

Он подошел к раковине, отвернул кран холодной воды, сунул руку под струю и сказал что-то о том, как зарос сад. Я выскреб из банки четыре больших ложки — все, что там оставалось.

— Можно я возьму ее себе?

— Банку? Зачем?

— Вы можете говорить потише? — Дверь резко распахнулась, стукнув по столу. — Я совсем не выспалась. Дайте же наконец поспать!

Она сказала это не сердито, скорее умоляюще. Потом закрыла дверь, на этот раз аккуратно, и я услышал, как она поднимается по лестнице. В животе у меня возникла жуткая пустота, которую не заполнишь никакой едой.

— Не волнуйся, солнышко, — сказал папа с принужденной улыбкой. — Ты ни в чем не виноват. Просто сегодня трудный день. Может, ты пока доешь завтрак, а я с ней поговорю?

Он вроде как спрашивал, но на самом деле это был не вопрос. Он хотел сказать, что мне ничего не остается, кроме как сидеть здесь, пока он поднимется к ней наверх. Но мне совсем не нравилось сидеть в одиночестве за столом и прислушиваться к приглушенным голосам, доносящимся из-за стены. Мне хотелось чем-нибудь заняться. Я взял банку из-под апельсинового джема и вышел через заднюю дверь в сад.

В голове у меня крутились разные воспоминания. Саймон мечтал о муравьиной ферме, а у мертвых тоже бывают дни рождения.

Присев на корточки рядом с будкой, где хранится садовый инвентарь, я, как учил меня дедушка, приподнял несколько плоских камней. Но было еще холодно, поэтому даже под самыми большими камнями я не мог найти ничего, кроме червяков и жуков. Я попытался заглянуть поглубже и принялся рыть землю пальцами. Когда первые капли дождя упали мне на халат, я был далеко: Кругом темно, уже ночь, воздух пахнет солью, и Саймон рядом со мной стирает капли дождя со щек и скулит, что ему это не нравится, совсем не нравится, и что он хочет вернуться. Я говорю, чтобы он перестал канючить, как маленький, и держал фонарь ровно, и он держит его дрожащими руками, и вот наконец из темноты проступает блеск ее пуговичных глаз.

— Мэтью, милый! — Мама стояла у окна и звала меня. — Дождь идет!

Открывая заднюю дверь, я услышал, как хлопает входная.

Я взбежал наверх.

— Милый, ну что нам с тобой делать?

Она взяла мой мокрый халат и вытерла меня полотенцем.

— А куда папа пошел?

— Погулять.

— Там же ливень.

— Он скоро вернется.

— Я думал, мы позавтракаем все вместе.

— Мэтью, я устала.

Мы так и сидели рядом на кровати, глядя на дождь за окном.

Сегодня только пятнадцать минут, а потом — на укол. У меня проблемы с таблетками, и поэтому меня ждет длинная, острая игла.

Каждую неделю стороны чередуются.

Но сейчас я не хочу об этом думать. Лучше не думать до тех самых пор, пока тебя не поведут на укол.

Когда Стив, которого я теперь зову Клик-Клик, первый раз пустил меня за компьютер, он сказал, что я могу пользоваться принтером.

— Будешь нам показывать, что у тебя получается. Или заберешь домой, когда выпишешься.

Но вчера принтер не работал. Я думал про то, как мы пошли к доктору Марлоу, но его не было, и мы попали к другому врачу. Я точно не помню, какую очередную болезнь нашла у меня мама и почему доктора Марлоу не оказалось на месте. Поэтому я сочинил что-то насчет родимого пятна рядом с соском и доктора Марлоу в отпуске. Возможно, все именно так и было, но это не важно. Важно, что новый врач предложила маме поговорить с ней наедине и этот разговор стал началом совершенно новой главы в нашей жизни. Но когда я попробовал это распечатать, принтер выдал ошибку, и листки с текстом не появились.

На том все и кончилось.

Но сегодня утром на занятиях группы арт-терапии Джанетт раздала нам баночки с гуашью, клей, исписанные старые фломастеры и жатую бумагу и, как обычно, тихим голосом предложила выразить себя. Я сидел рядом с Патрицией, которой, должно быть, лет шестьдесят, а может, и больше, но она носит длинный светлый парик и притворяется, что ей двадцать. Она в черных очках, губы накрашены ярко-розовой помадой в тон ярко-розовому латексному комбинезону. Обычно она рисует пастелью цветные узоры, и Джанет говорит, что у нее получается очень красиво. Но сегодня утром она занялась чем-то другим: сосредоточенно вырезала тупыми ножницами прямоугольники из листов бумаги, а потом аккуратно раскладывала их на картонке.

Думаю, принтер в конце концов выплюнул мои страницы, и их выбросили в корзину. У меня было странное чувство: в первый момент мне хотелось закричать, но я сдержался, потому что Патриция очень хороший человек и, если бы она знала, что это мои бумаги, она бы не стала их брать. Она покачала головой и отвернулась от меня. ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕСТАНЬ ЧИТАТЬ ЧЕРЕЗ МОЕ ПЛЕЧО.

Вы понимаете, что это все меняет. Но я не хотел ее огорчать, поэтому продолжал делать наброски, пока она перетасовывала мою жизнь и клеила ее на картонку.

Я подождал до конца занятия, когда происходит совместное обсуждение работ, но я знал, что Вероника не будет принимать в нем участия: несмотря на свои наряды, она на самом деле очень застенчива.

— Я помою кисти, — предложил я.

— А что, уже пора? — спросила Джанетт.

Я хочу рассказать еще одну историю, историю другого человека. Она не такая, как моя, и хотя она в чем-то грустная, в чем-то и счастливая, потому что все кончается красивыми цветными узорами и женщиной с длинными светлыми волосами, которая навсегда осталась двадцатилетней.

Я двинулся вокруг стола, собирая кисти, и заглянул ей через плечо. Теперь мы знаем историю Патриции: она

Она провела кончиком пальца по родинке рядом с соском, и я почувствовал, что краснею.

— Чешется?

— Нет.

— Она выросла или поменяла цвет?

— Кажется, нет.

— Мы обычно ходим к доктору Марлоу, — вмешалась мама в третий раз.

Я натянул футболку и сжался на стуле, стесняясь своего меняющегося тела: оно вдруг начало растягиваться, вонять, зарастать волосами, с каждым днем я все меньше узнавал себя прежнего.

— Сколько тебе лет, Мэтью?

— Десять, — ответила за меня мама.

— Почти одиннадцать, — сказал я.

Она отвернулась к экрану компьютера, просматривая историю наших предыдущих визитов. Я рассеянно разглядывал две фотографии в рамках. На них были дочери доктора Марлоу: младшая — верхом на лошади, а ее старшая сестра в мантии и академической шапочке, улыбающаяся, с полузакрытыми глазами. Я подумал, что, когда у нового доктора будет собственный кабинет, она расставит там фотографии своей семьи, и примерно раз в две недели я буду разглядывать их, пока наконец они не начнут казаться старыми знакомыми.

— Как успехи в школе?

— Что?

Она смотрела прямо на меня, не на рецепт или клавиатуру, а прямо на меня, чуть подавшись вперед.

Мама кашлянула и сказала, что ей кажется, моя родинка чуть выросла, но может, и нет.

— Ведь после каникул ты должен пойти в шестой класс?

Я хотел было повернуться к маме за поддержкой, но врач так наклонилась ко мне, что я остался на месте. Я не хочу сказать, что испугался. Просто меня что-то удерживало.

— Я не хожу в школу.

— Не ходишь?

— Мы занимаемся дома, — сказала мама. — Я раньше была учительницей.

Но врач продолжала смотреть на меня. Она поставила свой стул рядом с моим, и я вдруг тоже подался вперед. Это трудно объяснить, но я чувствовал, что могу сказать все, что хочу.

Но я ничего не сказал.

Врач кивнула.

— Думаю, по поводу родинки не стоит волноваться. А ты как считаешь, Мэтью?

Я покачал головой.

Мама уже вскочила на ноги и потянула меня к двери, на ходу произнося слова благодарности, когда врач сказала:

— Можем мы поговорить наедине?

Мама еще крепче сжала мою руку, переводя глаза с меня на врача и обратно:

— Но я его мать.

— Ах, извините, Сьюзен. Я не так выразилась. Можем ли мы с вами поговорить наедине? — Потом повернулась ко мне и сказала: — Тебе не о чем беспокоиться, Мэтью.

Секретарша на приеме говорила какой-то женщине в инвалидной коляске, что доктор Марлоу в отпуске до конца месяца, но его замещает молодая женщина-врач, очень знающая, и они надеются, что она останется. Я сел на резиновый коврик в углу, где лежали детские игрушки. Думаю, я уже слишком большой, и поэтому, немного посмотрев на меня и повздыхав, женщина спросила, не дам ли я поиграть ее ребенку.