Зелеными буквами написано название «Кауфхоф» на снежно-белом здании. Заходишь туда и чувствуешь себя погруженным в море, море всего. Если приняться описывать этот магазин, то не хватит всей жизни. Поэтому я его и не буду описывать, а буду лежать и смотреть на паука. И денег потраченных описывать не буду и жалеть о них не буду. Не о чем больше жалеть… Да и что значат потраченные сотни марок в сравнении с мировой революцией, а тем более с немецким паспоротом на мое имя, выписывающемся сейчас где-то в недрах ихнего бюрократичского аппарата? Наверное выписывающемся…
Катя зашевевелилась рядом.
— Утро? — сонно пробормоталана.
— Да, нужно уже вставать. Сейчас Сережа приедет.
Встать, умыться, одеться — все это берет время. Пока мы суетились, прибыл Сережа, как и обещалось… Мы погрузились в машину и отправились. Сдаваться.
Не знаю, просили ли вы когда-нибудь политического убежища и сколько раз просили, но я это делал впервые. Мне представлась большая белая комната, где сидят дядя в мундире генерала полиции, две добрые тети в форме Красного Креста. Они сердобольно улыбаются, а я, пустив предварительно из глаз слезы, им говорю: «Боже! И все-таки, пройдя через все лишения, я до этого дожил!» — и дальше плачу уже в голос. Потом приезжают корреспонденты, я даю пресс-конференцию, на которой обличаю государственный строй, перестроенный социализм, недостроенный капитализм, КГБ, МБ, ЖКК, АБВГД, ЦК, коммунистов, демократов, МИД, горком, префектуры и мэрию, домоуправа и дворника Филиппыча. Потом в зал входит президент страны и вручает мне немецкий паспорт, прикалывает к груди орден «Герой Германии», а я отдаю честь и говорю: «Служу Федеративной республике!»
Тут ход моих мыслей прервал Сережа, который деловым тоном стал давать инструкции.
— Значит так! Перед лагерем стоит очередь: всякие там черные, желтые, но они нам не нужны. Я говорю, мы все проходим. К концу дня они всю эту кутерьму закончат и повезут вас в лагерь. Мы узнаем, где и какой, потом привезем туда шмотки. Вас будут из лагеря еще таскать в Швальбах, но это ерунда.
— А когда нужно делать заявление? — робко вылез я.
— Какое заявление? — он бросил в мою сторону непонимающий взгляд.
— Что я хочу убежища.
— Жене своей делай заявление! — теперь он смотрел на меня просто уничтожающе-насмешливо. — Ты с неба упал? Лагерь принимает несколько сот человек в день. Если они у каждого заявления выслушивать будут, то им еще прийдется сто человек в качестве слушателей нанять.
— Значит корреспондентов тоже не будет?
— Да! «Паша сдался на азюль!» — экстренный выпуск Си-эн-эн. Твое дело сидеть и не рыпаться. Когда пойдешь на большое интервью, адвокат придумает тебе версию. Там будешь заявлять!
— У меня есть. Сам придумал, — я огрызнулся.
— Лучше забудь прямо сейчас. После интервью тебе прийдет отказ, а ты в суд, оттуда опять отказ, а ты опять в суд, и так: кому первому надоест. Потом получаете паспорт.
Дальше до Швальбаха я молчал. Это был мой первый урок Германии. Фикция. И здесь они тоже лицемерят, как и везде. А, впрочем, какое мое дело? Пусть они хоть на голове ходят. Какое мое дело? Мне нужен паспорт, нужно остаться…
Как Сережа и предсказывал, в очередь мы становиться не стали, а пошли сразу к окошку и охранникам. Между нами завязался живой и увлекательный разговор. Сережа им что-то долго и упорно объяснял по-немецки, а я строил радостное и неглупое, по возможности, лицо, и поддакивал «да, да» на немецком, так как знал это слово в числе немногих других в этом языке. Через пять минут взаимных переговоров голос из окошка, обратившись ко мне, что-то сказал. Я, сориентировавшись на понятое слово «паспорт», со спокойностью кролика, которого волки уже зажали в угол, подал ему то, что считал в этот момент нашими паспортами. Это были обычные советские паспорта с пропиской. Сережа убедил, что заграничные мне еще понадобятся, а им хватит и внутреннего. Мнение служащего, в свою очередь, с мнением моего друга не совпало. Он взял документы кверх ногами и озадаченно на них посмотрел. Чтение кириллицы явно не было его хобби. Обращенный ко мне вопрос, я понял.
— Что это такое? — он продолжал смотреть на документ с небольшим отвращением или, скорее, недоверием.
— Это мой внутренний паспорт, — ответил я фразой, заранее в машине заготовленной.
Тут на помощь пришел незамениый Сережа. После его короткого, но явно убедительного монололога служащий скривил гримасу и, бросив паспорта у себя в ящик, махнул рукой: проходи, мол. Ну мы и прошли.
Лагерь меня не поразил и не удивил. Сотни людей ворошились здесь, как пчелы в улье. Судьба или, скорее, собственное упрямство и глупость бросило их сюда, в этот котел, где и предстоит всем вариться.
— Негры, индийцы, вообще всякие черные не имеют никакого шанса остаться. Югославы получают иногда вид на жительство. Русские тоже, в основном, остаются, — пояснил Сережа. — А, главное, все это — большая компания неудачников. Те, кому дома хорошо, и все идет, сюда не приезжают.
— Да, ты прав. И я тому — наглядный пример.
Подошел обед, потом нас куда-то позвали. В кабинете сидели молодые девушки.
— Имя, пожалуйста, — спросила одна на немецком. Я ответил, и пошло: когда родился, когда приехал, какие языки знаете? Какой веры?
— Жена — еврейка по рождению, по вере постперестроечная демократка, разуверившаяся. А я… — тут пришлось неопределенно сморщить губы.
— Ну, может православный? — спрашивает все та же девушка, явно пытаясь мне искренне помочь.
— Может и православный, — соглашаюсь я и развожу руками. — Еще не пробовал.
Следующим этапом нас фотографируют на память, видимо, им о нас, так как нам отпечаток не достался. Возвращаемся в общий зал, противный и бурлящий страстями новых собратьев, хоть не по крови, но по глупости, точно. Подбегает запыхавшийся Сережа.
— Ну, я все узнал! Вас определили в лагерь «Минбрюх», всего двадцать километров от Франкфурта. Это хорошее место, как сказали, мало азюлянтов и недалеко. Иных в лагеря за двести километров загоняют.
— Ну, тогда спасибо товарищу Колю за наше счастливое детство и недалекий концлагерь, — губы самопроизвольно растянулись в отвратительной улбыке, напоминающей отвращение. Меня начинает обуревать злость от усталости и шума толпы. Нервы сдают, жена права: лечиться надо… Эх, был бы немецкий паспорт, тогда и лечится!
Мы договариваемся, точнее, Сережа договаривается, что в лагерь поедет на автобусе только Катя с дочкой. Я с Сережей намерены отправится за шмотьем и в этот «Минбрюх» напрямую, чтобы поспеть к ужину. Озабоченная немка что-то долго ему трещит, как сорока, но он ее убеждает, чтоя вовсе не собираюсь удрать от них назад в Россию, а просто лишь хочузабрать вещи. Она, наконец поддается уговору. Мы едем, конечная цель — «Ягдшлосс Минбрюх».
Дорога от Франкфурта до Минбрюха не была примечательна ничем. Сама усадьба-гостиница для отщепенцев-азюлянтов использовалась когда-то для более благородных целей. Важные персоны останавливались здесь для охоты ны уток и кабанов. Само название «Ягдшлосс» переводится как «охотничий замок». Строение, выложенное из красного кирпича, стоит посреди леса неподалеку от шоссе.
Мы подкатили с Сережей на машине. Я вышел рассматривать округу, а он двинулся выяснять, что к чему. Подъехал автобус и выпустил из себя толпу разноцветных азюлянтов. На мое счастье Катя и Маша оказались вместе с ними, и без лишний объяснений мы вошли через железные ворота. Нас загнали в здание — считай в новую жизнь.
Первое представление о лагере оказалось безрадостным и устраняющим последние остатки былого оптимизма. На разбросанных в холле тут и там скамейках и на полу сидят, лежат неопределеного цвета люди. Некоторые просто стоят или бесцельно ходят вперед-назад. Полумертвый пейзаж медленной и ленивой скуки, безнадежного безделья сразу удручающе надавили на вновьприбывших. Сидевшие в зале зашевелились и кое-кто двинулся в нашу сторону. Судя по лицам, намерения добрые. Это хорошо. Заметно, что любопытство — лишь следствие опостылевшего ничегонеделания, и каждый новенький приносит в этот мирок частичку жизни. Хотя старожилы уже хорошо знают, что освоившись за неделю-две, все эти люди станут такими же, как и они, томящимися от скуки субъектами.
Из одной двери, громко и весело разговаривая вышли две женцины и мужчина. Одна, крашеная блондинка, с короткой стрижкой. Ее внешность ничем не выделялась, кроме особого выражения лица. Злобный взгляд и своеобразная манера разговаривать выдают в ней неудовлетворенную незамужнюю бабу. Уже предчувствую, что нам предстоит провести незабываемые мгновения личного общения. Они вряд ли доставят удовольствие мне, но, надеюсь, и ей. Вторая — тоже блондинка, но натуральная. Кроме белых волос, в ней нет ничего похожего на первую. Она высокая, полная. Лицо ее сияет непрекращающейся радостью и полным удовлетворением жизнью. Мужчина лет тридцати пяти с темными волосами, бородой и приятной внешностью интеллигентного человека, располагающего к себе. Что можно сказать о них совершенно определенно: «Они все являются обдалателями это чертового паспорта, который уже не только снится мне по ночам, но и порой стал мерещится по темным углам наяву!» Вот так!
