Мои длинные шелковистые волосы были мягкими, как кошачья шубка. Я красива и от этого испытываю потрясение — я ведь только что осознала свою красоту, с которой что-то надо делать, только что? Красота — такая же ответственность, как и все остальное. У красивых женщин особенная жизнь, как, например, у премьер-министров, но это не то, чего хочется мне. Должно быть что-то другое… Книга. Теперь я вижу ее. Сказки Ганса Христиана Андерсена. «Снежная королева».
«Снежная королева», Лапландия, маленький Кай, решающий задачки на умножение в ледяном замке. Теперь я понимаю, что и мне подкинули математическую задачку, которую я не способна решить, хотя и стараюсь уже много лет. Я в Англии, в этом душистом саду, не по-настоящему, хотя сад не исчезает, как обычно. Я все это придумала — все это вот-вот исчезнет, но не исчезает. Ощущение такое сильное и радостное, что даже страшно: должно произойти что-то ужасное, поэтому решение надо найти быстро.
Все, что я люблю, сейчас рассыплется на молекулы, и с этим ничего нельзя поделать, если только не найти ответ на загадку Снежной королевы. Она — северный сфинкс с лоснящимся белым мехом и бриллиантами на когтях, с ледяной улыбкой и слезами, барабанящими, словно град, по странным рисункам у ее лап. Где-то когда-то я предала Снежную королеву, и теперь мне полагалось бы это знать.
Ко мне подошел что-то спросить молодой человек в белом фланелевом костюме. Буду ли я играть в теннис? Да нет, знаете ли, не очень-то я большая в этом мастерица, поэтому предпочитаю почитать книгу. Нет-нет, ничего заумного — сказки. Сказки в вашем возрасте?
А почему бы и нет? Что такое, в конце концов, возраст? Нечто такое, что тебе понять не дано, любовь моя.
Леса полны диких анемонов, пойдем посмотрим? Нет-нет, душа моя, я сказала: «диких анемонов», а не диких анонимов — сотни, тысячи цветов на земле под деревьями до самого бельведера. У них нет запаха, но их красота подобна благоуханию и так же всепоглощающа, я запомню их на всю жизнь.
Ты куда-то собралась, дорогая?
Да, в лес.
Тогда, скажи на милость, почему ты будешь их помнить всю жизнь.
Потому что ты — часть их памяти: ты исчезнешь, а анемоны будут цвести вечно — мы так не можем.
Дорогая, перестань философствовать, это тебе не идет, у тебя от этого краснеет нос.
Поскольку я обнаружила, что красива, меня не трогает краснота носа, ведь он такой совершенной формы.
Ты ужасно тщеславна.
Это оттого, душа моя, что у меня пугающее предчувствие, будто все исчезнет, прежде чем я разберусь, что со всем этим делать. Меня страшит, вдруг я не успею насладиться своим тщеславием.
У тебя маниакальная депрессия, я бы засох от скуки, если бы не твоя красота.
Со мной никто не скучает — во мне слишком много души.
Чрезмерно много, но, слава богу, тела тоже хватает.
В лесу зеленый и золотистый огонь, взгляни на эти гигантские папоротники. Говорят, ведьмы колдуют с его семенами, а они ведь все гермафродиты.
Кто, ведьмы?
Нет, папоротники. Кто-то привез из Канады гигантскую голубую пихту, она стоит миллионы и миллионы. Но как же это глупо везти дерево из Америки? Ты не испытываешь к Америке ненависти?
Нет, с какой стати, я там никогда не был. В Америке все пугающе цивилизованны.
А мне Америка ненавистна, потому что я знаю: стоит туда попасть, и оттуда уже не выбраться. Так и проплачешь всю оставшуюся жизнь, понимая, что больше никогда не увидишь анемонов.
Может, Америка как раз и покрыта вся сплошь и рядом цветами и, разумеется, по большей части клематисами.
Ничего подобного.
Откуда тебе это известно?
Во всяком случае, не та часть Америки, о которой я думаю. Там совсем другие растения и пыль. Пыль, пыль, от силы несколько пальм и ковбои, скачущие туда-сюда на коровах.
Они скачут на лошадях.
Хорошо, на лошадях, не имеет значения, — если смерть как хочется домой, не заметишь, пусть даже станут гарцевать на тараканах.
Тебе нет необходимости ехать в Америку, так что взбодрись.
Нет необходимости? Кто знает! Мне что-то подсказывает, что мне придется увидеть много Америки, и если не произойдет чуда, там будет очень грустно.
Чудеса, ведьмы, сказки — повзрослей же, дорогая!
Можно не верить в магию, но в этот момент происходит нечто странное. Твоя голова тает в разреженном воздухе, и я вижу сквозь твой живот рододендроны. Нет, ты не умер, не происходит ничего драматичного, просто ты потихоньку исчезаешь, и я даже не могу припомнить твоего имени. Белый фланелевый костюм запомнился лучше, чем ты сам. Могу представить все его детали, а вот того, кто заставлял его двигаться, — нет.
Меня же ты запомнил в красном льняном платье без рукавов. Мое лицо перепуталось с десятками других лиц, и у меня нет имени, так какой же смысл волноваться по поводу индивидуальности?
Мне показалось, что я услышала, как рассмеялась Снежная королева, а она редко смеется.
И я вернулась в свою старую, отвратительную оболочку. Рядом стоял Галаад, который пытался мне что-то сказать. Он орал во всю мощь своего голоса:
— Нет, я не зову тебя поиграть в теннис, мне надо сообщить тебе нечто хорошее и важное.
— Хорошее? Важное?
— Тебе предстоит приятный отпуск, мама. Тебе очень понравится.
— Дорогой Галаад, не надо мне так по-глупому лгать. Ты собираешься отправить меня в заведение для немощных старух, поскольку считаешь омерзительным древним мешком, и, осмелюсь утверждать, со своей точки зрения ты прав.
Он уставился на меня, разинув рот, и вид у него был такой, словно я достала из шляпки живого козла.
— Мы надеемся на твою рассудительность! — наконец выкрикнул он. — Тебе там будет удобно, появятся знакомые, с которыми можно будет общаться.
— Мой дорогой Галаад, я хотела бы узнать, что ты понимаешь под словом «нерассудительность»? Что я разнесу дом по кирпичику и буду приплясывать на развалинах? Сброшу с крыши телевизор? Понесусь голой на этом отвратительном мотоцикле Роберта? Нет, Галаад, на такое у меня не хватит сил. Выбора нет: придется вести себя, как ты выразился, рассудительно, так что у тебя нет причин для тревоги.
— Вот увидишь, ты будешь там счастлива, мама. Тебе предложат много интересных занятий, и опытный персонал проследит, чтобы ты не чувствовала себя одиноко.
— Мне не бывает одиноко, Галаад. Или скажем по-другому: я не страдаю от одиночества. Я страдаю от мысли, что мое одиночество у меня отнимут безжалостно желающие мне добра люди. Не надеюсь, что ты меня поймешь, но прошу об одном — не воображай, будто в чем-то меня убеждаешь, в то время как совершаешь надо мной насилие против моей воли.
— Помилуй, мама, все совершается ради твоей пользы, ты это потом оценишь.
— Очень в этом сомневаюсь, но поскольку, что бы я ни говорила, ты своего мнения не изменишь, скажи, когда мне надлежит покинуть дом?
— Мы рассчитывали отвезти тебя туда во вторник для ознакомления. Если тебе не понравится место, ты сможешь вернуться домой.
— Сегодня воскресенье.
— Да, сегодня воскресенье, я рад, что ты приободрилась, мама. Вот увидишь, сколько радости принесут тебе новые знакомства и полезные для здоровья упражнения в Санта-Бригиде. Там почти загород.
— Что ты понимаешь под «полезными для здоровья упражнениями»? — Меня поразило ужасное предчувствие, как бы не пришлось играть в хоккей. Кто знает, до чего дошла современная терапия. — У меня и здесь достаточно упражнений.
— Своего рода организованный спорт, — ответил Галаад, подкрепляя мои наихудшие опасения. — Через месяц-другой ты почувствуешь себя двухлетней.
Стало трудно дышать, и, чтобы сохранить силы, я постаралась успокоиться — прежде чем лечь в могилу, мне надо было еще очень многое выяснить. К тому же я понимала, что спорить с Галаадом бесполезно. Он еще некоторое время говорил, но я больше ничего не слышала, потому как он перестал кричать.
Лет пятьдесят или шестьдесят назад я приобрела в еврейском квартале Нью-Йорка очень практичный, обитый металлом чемодан. Он выдержал проверку временем, побывав в руках всякого рода служб. В последнее время я пользовалась им как чайным столиком, когда ко мне приходила Кармелла. А укладывать в него вещи собиралась, если только отправлюсь в Лапландию. Кто знает, какое тебе уготовано будущее. Я не открывала чемодан лет семь — с тех пор как Кармелла дала мне бутылку снотворного, которое она сама приготовила и которое я так и не решилась попробовать. Бутылка лежала на дне чемодана; ее содержимое превратилось в кристаллический осадок и выглядело совершеннейшей отравой: побурело и покрылось сверху серой плесенью. Я решила оставить ее на месте — разве можно предвидеть, что пригодится в будущем, поэтому я ничего не выбрасываю. Внутри чемодан был деревянным и оклеен бумагой с изящным, правда, местами запятнанным, рисунком.
