Ознакомительная версия.
Тональность возгласов изменилась оттого, что одного паренька скрутил приступ аппендицита. Молодая учительница физкультуры, отвечавшая за школьников, принялась действовать. Больного уложили на плащ-палатку, и четверо понесли его. Подтаявший рыхло-липучий снег сопротивлялся спешке, и, хотя четвёрки часто менялись, все были вымотаны, когда опустили ношу на обочине глухой дороги. У нескольких всё же достало сил пуститься к ближайшему посёлку за помощью. Остальные уселись на рюкзаки.
Корчи кидали больного то на один бок, то на другой, сгибали его пополам, он вскрикивал быстро, часто и слабо, точно не желая отдаться тяжкому воплю, и всё-таки натужный вопль выворачивал его. Учительница, в слезах, одичалым от сострадания и ужаса голосом умоляла:
– Потерпи-и... сейчас «скорая» будет, сейчас...
Виктор, странно невозмутимый, стоял рядом и казался отупело-вежливым болваном. Он чувствовал: паренёк, возможно, сейчас избирается Смертью. Переход в гибель заставлял ощущать некую необъяснимую ответственность – надо, чтобы Смерть видела связь забираемого с живущими.
Он наклонился над больным, поднял и понёс. Кругом кричали: – Оставь! Ему только хуже! – а он шептал пареньку что-то ласковое и, покрываясь испариной, пытался перейти на бег в чувстве, что выносит человека из смертельного одиночества. Кто-то поспешал следом и со злостью доказывал:
– Нет смысла! Протащишь сто метров – а тут «скорая». Что для неё – сто метров?!
Впереди показались домики посёлка, и, в самом деле, на дорогу выкатила и понеслась навстречу «скорая помощь». Можов перевёл дух, лишь когда заскрежетали тормоза. Потом ему казалось, он уже тогда знал, что аппендикс вырежут благополучно.
По словам хирурга, «больной имел не более двух часов запаса». Одноклассники же засекли: Можов нёс товарища полчаса. Выходит, это не меняло ничего.
Застарелая обида мальчиков вознаградилась. «Порисовался!», «Витенька изобразил героический поступок!» Он увидел, как перекошенные глаза себялюбия наливаются удовлетворением. Толпа наступала на него, и с наглой радостью ему было брошено в лицо:
– Можешь, Можов! Можешь – что на хрен нужно!
Каким-то образом чуяли – за это не ударит. А, может быть, именно и ждали: ударит, и теперь уж ему бы отлилось – леопард-то оказался негодный.
Разумеется, они не поверили бы, что он не уязвлён, а доволен. Он-то знал, что старался не для зрителей, и сейчас они били мимо цели, являя ему, насколько он выше их. Они были неспособны даже смутно представить, что он возлагал на себя, когда нёс больного. Наскакивая на Виктора, они тешили его своим жалким счастьем от фальшивого выигрыша, виделись слизывающими крошки с земли.
Его презрение к этим существам уловила чувствительная женская психика. Девушки не сомневались, что он сносит кривляния не из трусости. Причиной была его стыдливая гордость. Учительница физкультуры не раз рассказала в учительской о происшедшем, и педколлектив по телефону поздравил Можова-старшего «с таким достойным сыном».
К малому тянулись взоры и дарили клятвы, между тем первую судорогу он пережил ещё в тринадцать лет. Девочка, которая мужественно согласилась на процедуру, была его соседкой и одноклассницей. Когда они приходили домой из школы, его и её родители были на работе. Он шёл к ней или приводил её к себе и говорил о… любви. Лора (так звали девочку) боялась и не уступала, но он пригрозил, что разлюбит её.
– Мы начнём как будто понарошке, – настаивал он.
У неё отчаянно распахнулись глазки, когда он показал ей стоячий член. Уступая требованию (или движимая любопытством?) она прикоснулась к нему пальцами, оттянула кожу к основанию. Ещё раз так сделай! подвигай-подвигай! – выдохнул её друг с подхлёстывающим сладострастием, стал щупать через трусики губки влажнеющего зева, потом запустил руку под трусики, потом сказал: сними сама! Она, красная как помидор, сняла. Он всовывал ей, предельно разведшей ноги, плачущей, повторяя: шире раздвинь! ну потерпи немножко…
На другой день он кончил в самую её глубь, всё происходило проще и лучше. И повелось. Но пару недель спустя, когда они возвратились из школы и расстались на лестничной площадке, он не побежал к ней через двадцать минут, как вчера. Ему хотелось послоняться по улице. Собрался уходить, но позвонили в дверь: на пороге стояла Лора. Теперь уступил он… Они развернули софу так, чтобы отражаться в зеркале, голенькая Лора встала на софу коленками, руками упёрлась в подушки, он, стоя за нею, ввёл член в её лазейку. Лора, блаженно улыбавшаяся своему и его отражению, сладко прищурилась.
Она высокая, лицом хорошенькая девочка, но нескладная. Однажды в слезах призналась Виктору – как она мучается, что он красивее её. Он помалкивал, помня разговор матери с подругой – у той вырвалось: «Ты счастливая – у тебя Витька таким красавцем растёт!»
Поклонение девочек развило в нём непринуждённую мужскую самонадеянность. Вот только в лётном училище ДОСААФ, куда он поступил после окончания школы, предстояло, казалось, пострадать от нехватки поклонниц.
Буровато-серое пыльное, почти без травы лётное поле, плоское раболепство бараков, ровная одинаковая приниженность до горизонта с чуть видным на нём зданьицем железнодорожной станции. Откуда на этой равнине захолустья взяться миловидной особе? Но миловидность не обязательно равна притягательности, в чём вскоре убедился Можов.
Местная почтальонша, женщина гораздо старше его, с тонковатыми ногами, всегда чем-то раздосадованная, склонная к скандалу, обладала своеобразным влиянием не только на юношество, но и на комсостав, будучи пресыщенной и критически настроенной. Она выделила Виктора и создала имя курсанту, сходясь с ним в зарослях между кухонной подсобкой и холодильным складом.
В трёх километрах на железной дороге работала бригада ремонтников – по советской традиции, сплошь женская. Стоило выпасть случаю, и Виктор навещал небольшой общительный коллектив. Поблизости не торчало ни кустика – так девчата не поленились вырыть окопчик... Вслед за Можовым, вольно и невольно воздавая ему должное, импровизированное гнёздышко обжили и другие.
В окопчике скакали крошечные земляные лягушки, и, когда ремонтница с подоспевшим курсантом ныряла в него, то, в первую очередь, взвизгивала не сладострастно, а панически. Друг стремительно выкидывал лягушек вон, другие вскоре выползали из земли и прыгали любовникам на обнажённые участки тел, но яростное горение делало это несущественным.
Потом, когда девушка устало брала трусы, из них, случалось, выскакивал лягушонок. Остро прорывался вширь и вдаль визг и трепетал на фоне рыка авиадвигателей, по равнине мчалась белозадая фигурка, достигала болотца, трусы полоскались, выжимались, и, когда владелица надевала их, она усекала глядящих из воды здоровенных болотных лягух. Воспользовавшись испугом, она вновь голосисто выражала свои впечатления от проделанного в окопчике и опрометью подавалась к подругам, которые встречали её натянутым смехом ревнивого любопытства.
Если бы не подобные эпизоды, до чего тягомотнее была бы казарменная жизнь! К счастью, по окончании училища ДОСААФ служба не являлась обязательной. Стал лётчиком – и хорошо, теперь предстояло обратиться в специалиста оборонно-научной сферы.
Поступив в столичный элитный вуз и живя в общежитии, он поначалу был доволен двумя соседями по комнате, которые выгодно отличались от обитателей казармы.
Спустя время, сосед украл у Можова деньги и так изящно, что ничего нельзя было доказать. Деньги были испрошены у отца на заказ модного костюма. Отец, конечно, снова пришлёт сумму – но лишь после выволочки и назиданий по телефону, после повторного нудёжа на тему, как пагубна привычка к излишествам. От одного представления об этом нутро Виктора сжималось в спазме «Противно!»
Но как обойти противное в его жизни – ту же жратву в студенческой столовой? Ударит в ноздри неистребимый «фирменный» столовский запах (душок несвежего мяса, тронутых гнилью овощей, затхлого много раз остывавшего и вновь разогретого жира) – и уже подташнивает. Тебя. Других – ни в малейшей мере! Доев порцию липких макарон с обрезками жил, они ломтями хлеба вытирают с тарелок томатную подливку. Скажи им, до чего тебе хочется сегодня заиметь перстень с камнем, а через пяток лет – особнячок на кавказском побережье, решат: ты немного переигрываешь, но в целом интересен. А попробуй поделись своим истинным, признайся, что за прелесть для тебя – питаться в столовке… Взбеленятся. Сочтут тебя дешёвым притворщиком, который «строит дворянчика». Ты станешь для них сволочью, желающей злостно оскорбить их всех. Тебя не поймёт и девушка, с которой ты близок, она кушает в столовой и довольна.
Так кто оскорблён – они или ты? Ты – неотвязно оскорбляемый сознанием, что даже сумев стать, как отец, спецом военно-промышленного комплекса, средства на вожделенный особнячок сподобишься накопить разве что за годы и годы муторной экономии.
Ознакомительная версия.
