— Думай, — согласилась Наташка. — Но только до завтра. — И, помолчав, добавила: — Если прямо сейчас не превратиться, потом ничего не получится. Такие дела откладывать нельзя.
— Ты чего не спишь? — удивилась мама, когда я вошёл на кухню. — Болит что-нибудь?
Ещё бы она не удивилась. Было уже очень поздно, даже в телевизоре все передачи закончились. До сих пор я успешно скрывал от родителей свои ночные скитания по дому, но сегодня они почему-то засиделись на кухне, а я очень хотел пить. Ну и, честно говоря, просто устал ворочаться с боку на бок, обдумывая Наташкино предложение — совершенно ужасное и одновременно такое соблазнительное, что я не мог твёрдо сказать «нет» даже наедине с собой.
— Дай воды, — попросил я.
Мама налила воду в стакан. Папа протянул мне половину холодной варёной картошки, которую только что очистил. Сказал:
— И закусить!
Они с мамой рассмеялись, я так и не понял почему. Но картошку съел. Она была очень вкусная. С едой, впрочем, всегда так, самый сладкий кусок — случайно утащенный среди ночи.
Дожевав картошку, я хотел было уйти в свою комнату, но вместо этого вдруг спросил:
— А если бы я превратился в звезду на небе, вы были бы рады?
Я весь вечер думал, спрашивать их или нет. Потому что, с одной стороны, тайна. Чужая, Наташкина. И выдавать её ни за что нельзя. А с другой — не могу же я вот так взять и превратиться, не посоветовавшись с мамой и папой. Я часто нарушал разные мелкие запреты, то тайком, то демонстративно, напоказ, но не хотел огорчать родителей по-настоящему. Чтобы они, как в кино, сразу стали седыми, сгорбленными и заплакали, а я смотрел бы на них с неба, как дурак.
В конце концов я пришёл к выводу, что спросить всё-таки можно. В случае чего скажу, будто видел такой мультфильм. Или сказку когда-то читал, названия не помню, неважно. Но так и не решился завести разговор. А сейчас вдруг само вырвалось. «Если бы я превратился в звезду».
— Ещё бы! — присвистнул папа. — Тогда у нас была бы знакомая звезда. Более того, звезда-родственник. Ничего себе!
— Ну, вообще-то, не просто родственник, а родной сын, — педантично поправила его мама.
— Тем более. У всех нормальных людей сыновья балбесы, а у нас — звезда. Кто от такого счастья откажется?
Я был совершенно потрясён. Думал, родители ни за что не разрешат. Затем, честно говоря, и спросил — чтобы не разрешили. И можно было бы пойти, пореветь в подушку, не столько от обиды, сколько от облегчения, что всё наконец решено. А они вон как радуются. Через дорогу одному ходить до сих пор не разрешают, а в звезду навсегда превращаться — пожалуйста. Удивительные люди эти взрослые, никогда не знаешь, чего от них ждать.
«Ладно, — обречённо подумал я, — раз так, значит превращусь».
Когда я выходил из кухни, мама тихо сказала: «Всё-таки ужасно несправедливо, что самые интересные сны снятся детям», а папа ответил: «Нам тоже, просто мы забываем». Я хотел возразить, что про звезду — это вовсе не сон, но вовремя прикусил язык. Тайна есть тайна.
А уже лёжа под одеялом, я подумал, что звёздам, наверное, должны сниться совсем уж удивительные вещи. И я это скоро узнаю.
— Две горсти гороха, одна морского песка, щепотка пыли из-под кровати, где спишь, шестерёнка из часов, осколки ёлочной игрушки красного цвета, полный стакан цветочных лепестков, пуговица с маминой кофты, прядь волос. Книгу сказок, любую, лишь бы с картинками, порвать на мелкие кусочки. Крылья трёх бабочек, сгоревших на лампе, чайная чашка земли из-под яблони, два кукольных глаза, обязательно голубых, птичье перо, семь леденцов, десять медных монет.
Наташка закрыла блокнот, спрятала его в карман и сказала:
— Всё это я уже собрала, осталось только отрезать твои волосы. Если ты тоже хочешь.
Я молча кивнул. Дескать, режь.
Думал, придётся идти за ножницами домой, но Наташка достала из кармана свои — маленькие, пластмассовые, из какого-то кукольного набора, совсем тупые. Но прядь волос откромсать вполне можно.
Я вдруг понял: если она взяла ножницы с собой, значит заранее не сомневалась, что я соглашусь. Видела вчера, как я испугался, а всё равно думала, что я храбрый и в конце концов захочу превратиться. Вот это да!
— А что с этим всем надо делать? — спросил я, пока она, прикусив от усердия язык, отпиливала прядь у меня над ухом.
— Сложить в коробку, перемешать, вынести поздно ночью на крышу. После полуночи, раньше ни за что нельзя! Сказать специальное заклинание — оно короткое, я тебя научу. И развеять всё по ветру. Тогда мы превратимся.
— Сразу?
— Не знаю, — неохотно призналась Наташка. — Звёзды про это ничего не сказали. Но наверное, сразу. Чего тянуть?
— А как мы попадём на крышу после полуночи?
— Как обычно, через чердак.
— А на чердак? Как мы вообще выйдем из дома ночью?
— Придётся тебе как-нибудь выбраться, когда родители заснут. Они на ключ закрываются или просто на задвижку?
— На задвижку, — сказал я.
— Вот и хорошо. А то когда ключ прячут, непонятно, как быть. Сможешь тихонько выйти?
Я прикинул: обычно в полночь родители уже спят. И очень крепко. Сколько я вставал, ни разу не услышали. Дверь у нас вроде бы не скрипит. Получается, вполне можно попробовать.
Но я-то ладно. А Наташка? Она же на другом конце города живёт. А ночью даже трамваи не ездят. Значит, ничего у нас не получится, с самого начала можно было не бояться. Всё останется как раньше.
Хотя теперь, когда опасность миновала, мне стало немного жалко, что я так и не узнаю, каково это — быть звездой. Потому что всё-таки ужасно интересно. Хоть и страшно — жуть.
— А я просто не поеду домой, — сказала Наташка, не дожидаясь расспросов. — Коробка со мной. — Она похлопала по дерматиновому боку старой спортивной сумки, с которой не расставалась никогда. — Останусь тут тебя ждать.
— Так тебя же будут искать!
Она пожала плечами:
— Ну и пусть. Всё равно не найдут. Просто не догадаются где. Они же не знают, что я сюда к тебе езжу. Я всегда говорила, что в библиотеку иду, или на кружок, или в гости к бывшей однокласснице. Родителям на самом деле всё равно, лишь бы домой вовремя возвращалась, а мне нравилось, что ты — это мой секрет. Пока меня будут искать, мы уже превратимся. И станет всё равно.
— Слушай, а тебе маму с папой не жалко? Они же, наверное, подумают, что тебя маньяк поймал.
— Жалко, — вздохнула Наташка. — Но тут одно из двух. Или ты всех жалеешь, сидишь дома и плачешь, потому что ничего по-настоящему важного делать нельзя. Или ты всё-таки превращаешься в звезду, и тогда плачут все остальные. Надо выбирать.
Она говорила как взрослая. И даже выглядела сейчас гораздо старше, чем на самом деле. Как будто ей уже целых пятнадцать лет. Или вообще двадцать. Я даже подумал: «А вдруг она уже начала превращаться, вот прямо сейчас?» Но Наташка не взлетала на небо и даже не светилась. А будничным тоном добавила:
— Вообще-то, я оставила записку у себя в комнате. Что всё хорошо, я их люблю, но ухожу в Зазеркалье, как Алиса. Враньё, конечно, но у мамы это любимая книжка, ей так будет проще понять. Они всё равно устроят поиски, но, может, хотя бы про маньяка этого своего говорить не начнут. И остальных детей по домам не запрут, перепугавшись. Не хочу всему двору остаток каникул испортить.
Я принёс ей из дома бутерброд, помидор и полный карман ирисок. Очень не хотел уходить ужинать, но Наташка настояла. Сказала — вот только не хватало, чтобы ещё и тебя стали искать. Твои-то знают, где ты любишь прятаться, сразу пойдут на чердак, и тогда всё пропало.
Крыть было нечем.
Я поужинал, хотя есть было почти невозможно. Живот ныл от страха, а сердце стучало так, что я думал, этот грохот не только родители, а даже соседи за стеной слышат. Сейчас начнут выспрашивать, что случилось. Я-то, конечно, не скажу ни слова, но сердце меня выдаст, отстучит военной азбукой Морзе страшную правду о спрятавшейся на чердаке Наташке и наших планах на грядущую ночь, и мой папа, бывший связист, сразу всё поймёт. И тогда такое будет!
Зря боялся, родители ничего не замечали. Смеялись, шутили, увлечённо говорили о чём-то своём, взрослом, непонятном, но явно хорошем. Почти не обращали на меня внимания, зато включили мне телевизор, «Спокойной ночи, малыши» с мультфильмом. Я глядел на экран, где скакали нарисованные звери, слушал их весёлые голоса и не понимал ни слова. Точно так же, ничего не разбирая, листал потом книжку, которую мне разрешали читать в постели перед сном. Смотрел на зелёный абажур настольной лампы, бледные разводы на обоях, серо-голубые цветы на ковре, трещину в потолке, похожую на ящерицу с лапками. Думал: «Наверное, я это больше никогда не увижу». Пытался представить, что такое «никогда», и не мог. Не сегодня, не завтра, не в этом году — дальше воображение мне отказывало, зато ноги от страха становились мягкими, как пижамные штаны, а в животе делалось темно, как будто там, внутри, выросла ещё одна пара глаз, оба слепые.
