Мы поели. Жена куда-то вышла. И только тогда он сказал мне:
— Знаешь… Валя куда-то исчезла.
— Как исчезла?
— Она оставила записку, что ушла с подругой в лыжный поход. На два дня.
— Это теперь называется «исчезнуть»?
— Да погоди. Ты что, Валю не знаешь? Никогда и ни в какой лыжный поход она не пойдет. Это не для нее. Хоть бы уж сочинила поумнее. — Гребенников старался выглядеть рассудительным и спокойным.
— Действительно странно.
— Что странно?
— Да все… все это… Как-то странно.
Я, разумеется, уже кое о чем подумал. Но от неловкости молол какую-то чушь. Гребенников понял это и невесело улыбнулся.
— Все проще. Она обманула меня — вот и все.
— Подруга эта?
— При чем здесь подруга? — сказал он.
— Ну а кто обманул? Валя, что ли?
— Ну да, Валя. И не прикидывайся идиотом…
— Я не прикидываюсь…
— Ну ладно, ладно.
Он помолчал. А затем стал спрашивать, — видно, и сам не был уверен вполне, — стал спрашивать, нет ли у Вали какой-нибудь фанатичной подруги-спортсменки, которая могла бы уговорить ее, Валю, пойти в поход. Но я действительно не мог ему дать и мало-мальского совета. Я ничего не знал.
— Не знаю, — сказал я. — Не знаю. Понятия не имею.
Гребенников ушел. На следующий день с утра, бог знает каким чутьем учуявший правду, он отправился в институт. И спросил там, есть ли дача у Седовласого. То есть нет, Гребенников спросил более аккуратно:
— Вы не скажете, где находится дача профессора такого-то?
И ему объяснили, и не стали даже спрашивать, студент ли он, и с какого курса, и какой зачет он собрался сдавать профессору, — мало ли!.. Гребенников тут же поехал. И скоро отыскал эту заснеженную дачу. Прошел туда по скрипучей снеговой тропке — дверь открыта. Собственно, сначала ничего особенного не было. Он едва только кинулся на Седовласого, хватанул его за грудь, а тот уже упал и застонал: «Сердце… Сердце!..» Возможно, сердце было лишь отговоркой. Но тем не менее пожилой, седой человек упал и не вставал. И Гребенников не знал, что теперь делать.
Он только кричал в ярости, стыдил и Валю, и Седовласого. Он укорял, взывал к совести и крушил стулом мебель. На шум прибежали соседи — они и Седовласый имели по «полудаче», то есть дом состоял из двух половинок, — и вот они прибежали из своей половины. Это были три братца, уже хорошо выпившие, возраст примерно от двадцати пяти до тридцати лет. Здоровенные и веселые. Не разбираясь, в чем дело, они примчались и избили Гребенникова в счет соседской чести.
Лицо Гребенникова было залито кровью, и Валя прижимала к его губам снег. Валя вела себя чисто по-женски. Когда Гребенников в ярости крушил дачное благоустройство, Валя кричала:
— Перестань! Ты видишь, ему плохо, ему с сердцем плохо! Болван!.. — а сама, суматошно отыскав пузырек, отсчитывала капли в ложку.
Но когда ворвались те трое, она взяла сторону мужа.
Она наскакивала на трех верзил. Она прыгала, царапалась и кричала:
— Что ж вы трое на одного! Подлецы!.. Трусы!
Драка постепенно переместилась во двор — там был глубокий снег. А еще через пять минут Гребенников уже лежал в снегу с разбитым лицом. Валя помогала ему встать.
— Павличек, — говорила она, — давай поднимайся, Павличек…
И прикладывала к его губам снег.
А те трое ушли к Седовласому, у которого, как это часто бывает, после мнимого приступа действительно случился сильнейший сердечный приступ — три или четыре месяца он приходил в себя после этого.
— Давай… Давай, Павличек. — Валя помогала Гребенникову идти.
Они выбрались из снега, вышли со двора — ехали домой электричкой. Валя плакала и каялась, не обращая внимания на то, что вокруг было полно людей. Гребенников ее простил. Они помирились. Валя сменила руководителя по аспирантуре, то есть ушла от своего Седовласого к другому профессору, тихому и безобидному старичку.
Но мир был недолгим. Очень скоро случился новый скандал. Слухи связывали Валю с талантливым и молодым Юрием Стрепетовым. Говорили, что однажды у всех на виду, чуть ли не после какого-то совещания, Гребенников влепил Вале две увесистые пощечины. И будто бы Валя даже не вскрикнула.
Затем Валя ушла от Гребенникова и вышла замуж за этого самого Стрепетова.
Гребенников, оставшись один, впал в романтический образ: он страдал. Побуянить или с кем подраться стало для него делом привычным. В исследовательский институт, в котором он работал, он заявился с горделивым лицом, перекинув яркий шарфик через плечо, — таким он прохаживался в коридоре, таким же сидел на своем рабочем месте. И (необходимое дополнение к шарфику) обо всех женщинах отзывался ужасно плохо.
А затем Валя к нему вернулась. К Гребенникову. И он сбросил свой шарфик. И, как все говорили, «стал очень добрым и человечным».
Об этом я узнал от нее самой. Однажды Валя пришла в гости. Было утро, Валя была, как всегда, радостная и рассказывала о себе.
Рассказывала она спокойно, с улыбкой и как-то щебечуще. Как о путешествии. «Сначала было то-то» (и шел маленький или немаленький вставной рассказ). «А после было то-то» (и еще, уже новый рассказ). И так далее.
— Тебе надо как-то угомониться, — сказал я, впадая на правах земляка в некое морализирование.
— Можно подумать, что я гоняюсь за этими приключениями, — ответила она.
— Можно и подумать. Уже дважды была замужем… И ведь еще не вечер, верно?
Она улыбнулась.
— Ну хорошо, — сказал я. — А почему ты не ужилась с этим Стрепетовым? Вот уж и талантливый, и молодой, и красивый — чего тебе еще?..
— Как тебе объяснить… Его окружение — все эти одаренные, умные — собираются и без конца важничают. А ко мне относятся как к плебейке…
— Не понимаю.
— Да дурачье они. Тут и понимать нечего. У них и то и се. И проблемы, и разговоры. А я вроде как куколка…
— Знаешь, Валя, ты слишком тщеславна.
— Может быть, миленький. — Она улыбнулась. — А может, и нет. — Она попыталась стать серьезной. — А главное — я все-таки люблю Павлика.
Я фыркнул:
— Хороша любовь!.. Ну ладно. Значит, вы опять вместе живете?
— Ага.
— И видно, скоро опять разойдетесь?
И тут она внезапно на меня надулась:
— Послушай. Ну зачем думать все время вперед?.. Ты мне неприятное хочешь сказать, да?
Она заговорила о том, как ей «сейчас замечательно». Она уверяла и меня и себя (себя-то больше) в том, что ее, такую нравящуюся и такую обаятельную, все любят. Все без исключения. Даже женщины, улыбнулась она.
— Плохо тебе будет, — сказал я.
— Ну, вот еще!.. Нечего пугать! — Она засмеялась.
Я не мог ей объяснить, я только чувствовал, что ее уносит куда-то в сторону. Уносит все дальше. Так мне казалось. Тогда я ее не понимал. Такая была минута.
Я сказал:
— Я вот понимаю Вику Бурмину. Понимаю Галю Несмеянову… Помнишь Галку?
— Помню.
— И даже Ларису Чубукову понимаю. Они все стараются, живут с семьей или без — но стараются, что-то делают…
— Ну а я не умна.
— Другие тоже не умны, но ведь заняты, живут, а что такое ты? Что такое Валечка Чекина?
— Ну и что она такое?
— А черт знает что… Ты уж прости, что я о таком прописном язык распустил. Но ведь тебе важно что? Поехать на какой-нибудь симпозиум. Пожить в гостинице. Чтоб ковры и вино. И чтоб за тобой поухаживали на каком-нибудь банкете. Какая-то околонаучная дамочка… Разве нет?
— Ну и наплевать, — сказала она. — Миленький, я ведь всего этого не понимаю. Ты вот говоришь, а я даже не знаю, как я со стороны выгляжу.
— А ты знай. Я же не солгу. Я тебе как земляк говорю.
— Только как земляк?
И этот бесенок заглянул мне в самые зрачки.
— Да ну тебя к черту! — сказал я, вставая и уходя в комнату.
— Ну, иди, иди сюда, — засмеялась она. — Дразнить не буду.
Я вернулся и стал опять объяснять ей, как моя землячка Валя Чекина выглядит со стороны.
Она вздохнула и улыбнулась:
— Но ведь это все для меня как-то слишком умно, миленький!
Она заговорила:
— А ведь любовь — это важно. Ты разве не знаешь, что говорил Пушкин?.. Он об этом много говорил: «Пока ты молод…» — и дальше о любви. Что-то замечательное. Я забыла. В общем, стихи такие были.
— Стихи?.. (Когда она рассуждала, это надо было послушать!)
— Нуда, миленький. И очень красивые!
(Это ее «миленький» раздражало меня.)
— Валь, по-моему, ты очень счастлива, когда притворяешься совсем уж дурочкой?
— Ага! — Она звонко рассмеялась. — Ну, пока. Не печалься, миленький! — Она встала и ушла.
Я остался один. Пытаться передать ее обаяние — это, видимо, все-таки невозможно. Смысла нет описывать глаза, руки или жесты.
Прошло три или четыре года. Это если считать от распределения. В эти три года Гущин и стал самым молодым академиком. Тиховаров защитил кандидатскую. Дягилев погиб.
