Ознакомительная версия.
В женской консультации ей сказали, что поздно удалять эмбрион, что ей надо «готовиться стать матерью»… Надя Кузнецова села в скверике напротив женской консультации, смотрела на прохожих. Она хорошо представила, что случится, если она вздумает объявить о своей беременности дома… Бабушка зашипит от возмущения, а мама тихо заплачет. Потом бабушка прекратит шипение, которым у них в семье всегда сопровождаются разногласия, и перейдёт на свою обычную не очень пока громкую речь: «В наш век космоса и лучших достижений в области культуры, в наш век такие поступки полной безнравственности должны клеймиться со всей силой, порок должен быть наказан, добро должно торжествовать!.. А этот гнусный тип, этот отец будущего ребёнка, воспользовавшийся добротой и невинностью… Ах, он ещё и женат? Вдвойне! Его вина становится неизмеримо большей… Но ты, Надечка, будь мужественной. Жизнь учит. Она сложна…» Конец этого спектакля должен быть почти традиционным: Октябрина Игнатьевна берёт ещё один старт в гонке, и, возможно, все последующие двадцать лет упорно тянет к финишу, как уже очень старая, но опытная марафонка. Нет! Она бы не стала упрекать в лицо. Она бы просто доказывала и доказывала своё неизбывное благородство, свою готовность помогать всем: кошкам, собакам, птицам и даже… людям.
Далее пойдёт подготовка к тому, что её внучка вскоре будет вынуждена появиться у всех на виду с огромным животом, но без малейшего признака мужа. Речам станет тесно в их небольшой квартирке, они выплеснутся в поисках простора новых слушателей на лестничную площадку, во двор, к магазинам: вначале – к молочному, потом и через дорогу – к посудо-хозяйственному.Все услышат о том, как почётно быть «просто матерью». О том, как «прекрасно воспитать человека, нужного обществу». О том, что «нет ни одного мужчины, который мог бы составить счастье Надечки». О том, что, «да, один тут очень хотел это счастье составить (честнейшая Октябрина Игнатьевна готова приукрасить ситуацию!), но Надечка не согласилась» «Она рада, что будет матерью, и всё! Что может быть лучше и прекрасней?» «Если нет идеального мужа, то уж лучше никакого!» Слушательницы этой речи: доброжелательная соседка Петрова или интеллигентная старушка Костюченкова последнюю фразу «лучше никакого», наверняка, произнесут вместе с бабушкой. Представив всё это, Надя Кузнецова поняла, что перед глазами расплылись зелёные кусты. Летнее солнце затуманилось и прохожие в скверике напротив женской консультации потеряли ясные очертания. Надя поняла, что слепнет. И хорошо ощутила, как она идёт на картонажку и обратно, пользуясь переходом для слепых. Чтобы наваждение, чего доброго, не превратилось в реальность, она поднялась со скамьи и пошла, куда глаза глядят.
…Дворец развернулся шпилем, который превратился в пушку, и эта пушка направилась прямо Наде в лицо. Надя закричала. Видение оборвалось, а перед глазами на тумбочке, стоявшей рядом с кроватью, будто из небытия выплыл телефонный аппарат. «Скорей! Через телефонистку…» – Сказал в Наде бабушкин голос.
Как же глупо она стала носиться с этой мечтой, которую ошибочно стала считать своей! Она хотела даже разузнать адрес Василия, но подумала, что он, наверняка, огорчится, и не стала его разыскивать. А потом подумала, что он, в сущности, не имеет никакого отношения… Вскоре поняла: в душе у неё нет тепла к будущему ребёнку. Она желала это тепло обнаружить в своей душе, но почувствовала неспособность этой души, её грубость и пустоту. Надя представила, что ребёнок может быть похожим на некрасивого лицом, хотя и бравого фигурой Ваську-танкиста, и ей видеть не захотелось этого будущего ребёнка… Лето шло. Надя съездила к морю по путёвке, давно добытой бабушкой через общество слепых. Там она все дни лежала в тоске на пляже, ни с кем не знакомясь и не общаясь, и с унынием перечитывая «Лебединую песню» Песталоцци. Приехав в город, взяла направление в Кашку.
Перед отъездом, лёжа в темноте их квартиры, вдруг, представила, что у неё может родиться дочка, похожая на неё, и они будут вместе ходить в походы. Надя будет её наставлять и учить, оберегать от ненужных друзей и подруг, воспитает её так, что она обязательно станет… геологом. Так-то… Надя Кузнецова поняла, что она не только внешне похожа на свою бабушку. У матери лицо кроткое, голосок блеющий. А Надя – копия Октябрина Игнатьевна в молодости. От бабушки перешёл и голос, пока не получивший той несгибаемой уверенности, а потому не столько уверенный пока, сколько грубоватый. Сцена прощания с домом была ужасной… Не имея никакой возможности говорить правду, Надя Кузнецова отыгрывалась по-детски, кидая в лицо бабушке злые обобщения. Она шипела, что проживёт без неё, проживёт, не умрёт, что вот такие добрые бабуси раскормили их, бедных Надечек, точно животных в вольере, чтобы любоваться результатами своих же собственных деяний, чтобы видеть в них, совсем других, индивидуальных и неповторимых Надечках, полное воплощение своих мечтаний. Октябрина Игнатьевна поняла её, как сама хотела. Она вначале разозлилась, а потом решила, что всё это и есть тот самый «патриотический порыв», на который она всю жизнь нацеливала свою внучку.
Надя услышала шаги под окном. Там кто-то хлюпал сапогами в мокром крапивнике. Наде захотелось позвать этого человека… Теперь, когда она поняла, что и нынешняя её мечта не сбылась, одновременно с болью испытала облегчение. Человек сам вошёл, так как дверь в школу оказалась незапертой.
– «Скорую» вызывали? – спросил мужчина в плаще. С плаща капало.
– Да, скорую, самую скорую… Увезите меня отсюда, пожалуйста, скорей, – лепетала Надя и чуть не добавила неосторожно: – к бабушке!
Женщина, на которой был не плащ, а белый халат, после осмотра успокоила: «Всё прошло хорошо; жаль, конечно, что вы потеряли ребёнка, но ведь вы так молоды…» Какие добрые хорошие люди! Они так посочувствовали, когда она рассказала им про то, как таскала воду из колодца, как вымыла чисто школу к первому сентября… «Вы не волнуйтесь, в больнице вас долго не задержат, могут быстро и выписать, только пока не надо ничего поднимать тяжёлого».
Всю дорогу до больницы Надя думала про бабушку свою Октябрину Игнатьевну. Да и потом, когда ей уже было совсем хорошо, когда предложили её увезти обратно в деревню Кашку… Да, да, скорей увезите, так как надо срочно позвонить бабушке и сказать, что просто не было телефонной связи, а теперь связь есть и всё у неё хорошо… Ей так хотелось немедленно, сейчас же кинуться в ноги бабушке, в её венозные, натруженные ноги, обнять их и заплакать… И сказать ей что-то такое, отчего бы она воодушевилась и стала говорить о добре, о зле, о нравственности и безнравственности…Захотелось Наде скорее туда, где любимый бабушкин цветник, где из окна пахнет гиацинтами, маргаритками и табаками, а за домом гремят трамваи. Позванивают и снова гремят…
Ничья. История первой любви
Молоденькие тополя еле дотягивались до фрамуг первого этажа. Листья держались крепко, иные не успели пожелтеть. Пересчитав тополя «по головам», Томка вернулась за стол и представила: школа, пустые коридоры. Голоса учителей слышны из каждой двери, покрытой новой, ещё непросохшей краской. Учителя говорят так уверенно, будто наперебой стремятся доказать важность именно своего предмета.
В прошлом году в этот день и час Томка сидела за партой у окна, откуда была видна большая берёза, широко раскинувшая ветви и будто горевшая каждую осень жёлтым огнём. Томка любила, не слушая учителей, глядеть на эту берёзу. А учителя всё говорили громкими голосами так, словно каждый учитель звал учеников идти по дороге именно той науки, которую и преподавал. Тамара Колясникова не соблазнилась ни одной из этих дорог, и потому сидела теперь под видом лаборантки в строительном НИИ. Прошёл месяц, но за время своей так называемой работы она не сделала ровным счётом ничего. Это именно так – ничего. Без преувеличений.
Ей давали копировать через кальку чертежи. Но ни один чертёж она так и не скопировала (у неё была тройка по черчению в школе). Тройка с натяжкой. Это была цена Томкиному обучению в целом, её единственная отметка, выше которой она не поднималась, не хотела подниматься. Думать о каких-то учебных высотах было ей тошно. А теперь ей было также тошно думать о лежащем на столе чертеже, сверху покрытом матовой калькой. И для того, чтобы меньше смотреть на этот нудный чертёж, Томка то и дело подходила к окну и считала тополя. В школе было явное преимущество: парта стояла у самого окна.
– Как дела, Томасик? – спросил Сажинский.
– Пло-хо, – вздохнула она. – В школу захотелось. Там у НАС осенью чисто-чисто! Я люблю, когда краской пахнет.
Сажинский снял очки, посмотрел вдаль, но ничего не увидел со своего места: провода расходились лучами от бетонной стены. Он подошёл поближе к столу, за которым сидела лаборантка Колясникова. Поглядел сквозь кальку на чертёж, где мутно проглядывала схема камнедробилки. Рейсфедером были намазаны несколько штрихов. Когда Томасик берёт рейсфедер, то рука, как по приказанию, начинает дрожать.
Ознакомительная версия.
