— Слушай, мне работать надо.
— Так мы займемся этим вечером?
— Чем — этим?
— Поиграем в доктора и тяжело больного?
— Я тебе позвоню, когда доберусь до дома.
— И не мойся!
— Ладно, не буду.
Я иду в «телевизионную» комнату. Все смотрят мыльную оперу. Я иду обратно на пост сиделки и просматриваю газету. Сначала я читаю отчет о деятельности Иерусалимского Фронта за велосипедные дорожки, затем — обращение Министра по Туризму, адресованное всем израильтянам, путешествующим за рубежом.
В свете тяжелого туристического кризиса, который мы сейчас переживаем, я был бы очень рад тому, чтобы в этом году вы поехали отдыхать в Негев, на Море Галилейское, в Иерусалим или на Красное Море. Небеса наделили нас прекрасной землей и известным во всем мире гостеприимством — зачем же мы отправляемся в дальнюю дорогу в чужие страны? Почему мы беспокойно блуждаем по планете, без цели исследуем другие страны и ищем успокоения в землях заморских? Возможно, эта национальная тяга к перемене мест поселилась в нас еще тогда, когда Сыны Израилевы веками скитались в поисках Земли Обетованной? Или, может быть, мы стали такими безнадежными странниками из-за того, что две тысячи лет были в изгнании? Или из-за того, что нам просто хочется отдохнуть от службы в армии и в запасе и избавиться от стресса, связанного с обеспечением безопасности.
В Израиле в армии служить обязаны все. А если по какой-то причине ты этого не делаешь, то про тебя говорят, что ты тратишь себя впустую. Человек, которого нельзя призвать на службу (с серьезными физическими недостатками, например), считается солдатским мусором. Я уволился из армии примерно год назад, после четырех лет службы и четырех лет в запасе. Как правило, в запасе ты остаешься до пятидесяти пяти лет, но мне удалось уволиться. Я думаю, я имею право немного потратить себя впустую.
Моя мама, естественно, не выносит саму мысль о том, что что-то тратится впустую. Однажды на кухне я уронил на пол кубик льда. Я поднял его и выбросил в раковину и тут мама как рявкнет: «Не выбрасывай лёд!»
— Мам, да это всего лишь кубик льда.
— Это хороший кубик. Уронил — так помой его и положи обратно себе в стакан.
— Мам, это замороженная вода.
— Это пища. Нельзя выбрасывать пищу.
Забавно. Маме удалили почку, и она пилит меня за мое решение работать медбратом, и ругает меня за то, что я трачу себя ни на что, но на самом деле это она сама идет в никуда. Да и мой отец, которому в прошлом году сделали замену митрального клапана, тоже не пышет здоровьем. Ну да ладно. Про них я все расскажу позже. Сейчас мне надо проверить, все ли в порядке в нашем блоке перед началом моей смены.
Амос Ашкенази сидит на пластиковом стуле перед телевизором и смотрит кино, периодически утирая нос рукавом своей фиолетовой футболки. Урия Эйнхорн сидит на диванчике. Его зеленая бейсболка одета козырьком назад, а очки особенно грязны. Иммануэль Себастьян и Ибрахим Ибрахим играют на ковре в «Монополию». Воздух спертый и затхлый, этакая тошнотворная смесь пота, пыли и табачного дыма. Я открываю окна, хотя и знаю, что не пройдет и двух минут, как они станут их закрывать. Им вечно холодно, даже летом. Даже если за окном сто градусов [7], они все равно будут ходить в куртках и свитерах. Кроме Амоса Ашкенази. Этот всегда ходит в фиолетовой футболке.
— Не надо открывать окна, — говорит Ассада Бенедикт. — Пожалуйста! Я мёрзну.
— Надень еще один свитер.
Они все говорят, что я груб. Доктор Химмельблау говорит, что мне надо научиться игнорировать их. Опять телефон. Чего ей надо на сей раз?
— Сомнений быть не может. Миссия не провалена. Наоборот, мы смогли сильно и ясно заявить всем тем, кто сомневается в нашей способности править космосом: теперь, когда мы завоевали всю землю, до которой только смогли добраться, нам пора в открытый космос.
— Кармель, опять?!
— Теперь, когда мы превратили страдания евреев в успешную рыночную стратегию, её пора вывозить на другие планеты.
— Я тебя умоляю!
— И пока весь мир тратит время на пересадку вырванных с корнем олив или стоит в очереди за разрешением съездить в соседнюю деревню к врачу, мы сумели создать человека, который сможет увидеть мир с точки зрения Бога.
— Я тебя не слушаю.
— И это не просто человек. Это еврей. Самый настоящий еврей, который потребует кошерной еды и в космическом челноке. Кстати, — в американских космических кораблях есть стюардессы? Которые с важным видом дефилируют в мини-юбках по проходам между кресел и раздают космонавтам эти маленькие пластиковые подносики?
— Кармель, он уже мертвый. Отстань ты от бедняги, а?
— Это еврей, который пытается соблюдать Шаббат, даже если он не религиозен. Кстати, как ты думаешь, ты смог бы зажечь свечи для Шаббата или удержать на плечах талис [8] в условиях невесомости?
— Кармель, в твоих словах смысла — нуль.
— Это такой еврей, который понимает: когда в Библии нам обещают Землю Молока и Меда [9], речь идет о Млечном Пути.
— Кармель, я тебе уже говорил: это — не то, что людям будет приятно слышать.
— Пусть редактируют.
— Слушай, а ты не можешь о чем-нибудь другом поговорить?
— Например?
— Да о чем угодно. Ты где?
— Дома.
— И чем ты занимаешься?
— Смотрю на книгу, которую ты мне дал.
— Какую именно?
— «Развратные домохозяйки, часть II».
— Чудесно. Опиши мне какую-нибудь фотографию?
— А я-то думала, ты не хочешь, чтобы я отвлекала тебя от работы?
— Не хочу. Но лучше отвлекай меня «Развратными домохозяйками», чем какой-то параноидальной политической пропагандой.
— «Развратными домохозяйками, часть II».
— Да, да. Часть II. Давай.
— О’кей. Я смотрю на фотографию. На ней девушка, в которую сзади входит женщина с пристегнутым искусственным пенисом. Женщине, которая осуществляет пенетрацию, где-то около тридцати. Она блондинка, у нее великолепно расчесаны волосы, она широко улыбается. У неё отличные зубы. Она — успешная домохозяйка. Это значит, что она, скорее всего, ест мясо каждый день и ходит в спортзал каждое утро, чтобы поддерживать свое богатое тело в хорошей форме, и сохранять свои груди круглыми и упругими. Девушка, в которую проникают, выглядит лет на пятнадцать. Очень хорошенькая. Длинные волосы, милое личико. Она на полу на коленях, опирается на руки. На ней белые гольфы, её трусики спущены, а рубашка задрана вверх. У нее маленький нос и пухлые губки. От боли она наморщила лоб, и у нее из глаз текут слезы. Тут как бы не видно, но похоже, что ей входят в анус. У неё маленькие острые груди. Одну из них сжимает холеной рукой женщина, которая входит в девушку сзади. На заднем плане — еще одна женщина, высокая, хорошо сложенная, обнаженная. Она старше девушки, в которую входят, но младше женщины, которая это делает. На ней точно такой же пристегнутый кожаными ремнями резиновый пенис. Она упирается руками в бока и с одобрением оглядывает сцену, ожидая своей очереди.
— Вот видишь? Уже лучше. Немного агрессивно, но в целом не так ужасно, как весь этот бред про космический челнок.
— Да как бы ни было. Это ведь твоя книжка.
— Слушай, перезвони мне позже, а? По-моему, они там у меня дерутся.
Я кладу трубку и выхожу с поста сиделки. Иммануэль Себастьян и Абе Гольдмил обмениваются тычками кулаков.
— Что за чертовщина тут происходит!
— Это он начал, — говорит Иммануэль Себастьян.
— Я? — отвечает Абе Гольдмил. — Ты меня первым ударил!
— Да, а кто всю туалетную бумагу извёл?
— Я её не извёл, а использовал.
— Да? Чтобы вытереть задницу или стишок написать?
— У меня есть и телесные, и духовные потребности. И у меня есть право использовать туалетную бумагу в блоке.
— Но не всю же!
— Я пишу много черновиков.
— Так, прекратили грызню, — перебиваю я их. — Абе Гольдмил, сходи в кладовую и возьми там новую упаковку туалетной бумаги.
— Я? Я не могу пойти.
— Почему?
— А что если они меня там достанут?
— Кто?
— Террористы.
— Не смеши меня. В больнице нет террористов.
— Никуда я не пойду.
— Но я же не прошу тебя рисковать жизнью и все такое. Тут всего два корпуса. Минута туда и минута обратно. Обещаю, ничего с тобой не случится.
— Там дождь идет.
— Иммануэль Себастьян, тогда ты сходи.
— Пациентам ничего не дают.
— Скажи, я тебя послал.
— Мне не поверят.
— И что теперь? В сортир не ходить?
Эти двое дружно пожимают плечами.
— Как вы собираетесь жить в нормальном мире? С таким-то отношением?
Снова пожимают плечами.
— Ой, ну вас. Я сам схожу.
Я надеваю плащ и выхожу под дождь. Вообще-то мне нельзя оставлять блок без присмотра, но вероятность того, что за эти две минуты кто-нибудь умрет или разнесёт телевизор, все-таки малы. Я иду в кладовую. Там сидит Адива, женщина, которая всем этим заведует. Она сидит за большим деревянным столом и пересчитывает канцелярские кнопки.
