Суббота, 22 февраля 1986 года. Всевышний, как обычно, в этот день отдыхал, иначе бракосочетание отменил бы. Или перенес на другой день.
Не стыдясь слез, Изя протирал платком глаза и с грустью глядел на ликующих жену и дочь: как ни старался он отложить свадьбу хотя бы до майских торжеств — им приспичило ко Дню Советской Армии.
Свадьба, как и похороны, — время, когда собирается вся семья.
Даже если с соседями и друзьями наберется человек семьдесят, впоследствии обе стороны будут утверждать, что гостей было не менее ста, особо гордясь звонком дяди Яши из Нью-Йорка и тети Фриды из Чикаго, ибо с ними, то есть с их семьями, если бы они сидели за столом, было бы все сто пятьдесят.
— Но что делать? — рассуждала мама Славика. — Когда мы так разбросаны по свету! Зато Сёмочка, какой молодец, позвонил кому-то в Израиле, и мне занесли десять долларов… Что с ними делать, ума не приложу. Если их найдут, это же уголовное дело. Найти бы кому продать… Доллар, говорят, идёт один к пяти. Десятка — не бог весть какие деньги, но Сёме они легко не достаются. И если он сумел их от себя оторвать, то это о чём-то говорит. У вас нет, случайно, надёжного покупателя? — заговорщически поинтересовалась она напоследок, и тяжело вздохнула, услышав в ответ: «А кому эти доллары нужны?». — Да, вы правы. Я тоже так считаю. С ними кашу не сваришь.
Свадьба. К ней готовятся с трёх сторон. Третья, наиболее многочисленная, названная Славиком “массовка”, предпочитает в день свадьбы только лёгкий завтрак.
— Ты не очень наедайся, — напоминает Муся Тенинбаум Осе, как только открывает он утром холодильник, — не забудь, что вечером мы идём к Изе на свадьбу.
Бьюсь об заклад: подобную фразу в этот день повторяют во многих семьях, понимая, что большую часть денег, выделенных на свадебный подарок, необходимо в тот же вечер отъесть.
Мужей, дабы у них не случился голодный обморок, осторожно подкармливают бутербродами и поят сладким чаем. Они мужественно переносят лишения и, дорвавшись до стола, лихорадочно заполняют ёмкости…
Свадьба… Кроме вкрапленных в тосты двух ещё не забытых в народе слов «нахыс» и «лэхаим», о том, что она еврейская, говорит не многое. Разве что тихо плачет в центре стола Слава Львовна: «Я уже могу спокойно лечь и умереть, если дожила до этого счастливого дня», — принимая, как должное, возражения Регины: «Бабуля, тебе ещё надо женить правнуков», и оркестр срывается временами на не одобряемые властями «Семь сорок».
— Ты можешь достать оцинкованные трубы? — доброжелательно улыбаясь, Ося подошёл к присевшему отдохнуть жениху. — Я — Регинин дядя, — для верности добавил он и обнял счастливчика за плечо.
— Славик, — машинально протянул тот руку, с трудом восстанавливая дыхание.
Ося пожал ее и продолжил:
— Раз у тебя появилась семья, ты должен уметь крутиться.
— Как это? — жених вытер носовым платком пот со лба и совершил оборот на триста шестьдесят градусов. — Достаточно?
Ося засмеялся:
— Начало положено. Я надеюсь, ты не собираешься жить на одну зарплату? Как говорится, моим врагам… А я мог бы тебе помочь. Мы ведь уже родственники. Не так ли? — он вновь обнял Славика.
Тот кивнул головой и растерянно стал перебирать в памяти богатства Школьного аэродрома.
— Но… Я не совсем понимаю…
— Я вижу, тебе пора на передний зуб ставить коронку, — прервал Ося мыслительный процесс жениха. — Мой зять, — и он с гордостью указал на танцующего с Диной шатена, — зубной техник. Делает качественно и берёт недорого. А тебе, как своему…
— Караул! У меня уводят мужа! — бросившись на выручку, закричала Регина и потащила Славика танцевать, вырвав из-под опеки мудрого гешефтмахера.
Что делать, если женщины не разумны и, когда мужчины говорят о делах, предпочитают плясать…
* * *
Скорая помощь, вызванная к Изе случайным прохожим, констатировала — инфаркт.
В Обсерваторный переулок, в третью горклинбольницу, Шелла примчалась через час. К Изе, правда, её допустили на вторые сутки. После перевода его из реанимации в обычную палату.
— Что с Регишей? Она звонила? — ошарашил Изя жену, когда та вошла в палату. — Когда ты с ней в последний раз разговаривала?
— Чего ты спрашиваешь? — удивилась Шелла. — Скажи лучше, как ты?
— Как видишь, — Изя скривил губы. — Лежу на нарах, как король на именинах. Но сейчас меня больше интересует Регина.
И чтобы успокоить больного, Шелла рассказала, что ничего нового с тех пор, как неделю назад Регина звонила из Израиля, не произошло. Дети работают. Бэллочка ходит в детский сад.
Изя успокоился: предсказание Камердинера не сбылось. А был ли он вообще? Может, ему померещилось? Конечно, померещилось — Камердинер отбросил копыта вскоре после смерти Сталина. А это когда было!
Мысли о Регине, однако, не отпускали. Отъезд единственной дочери в Израиль вывернул Изю наизнанку.
Через два года после Регининой свадьбы, когда приоткрылись наглухо заколоченные границы, Славика папа, Марк Шапиро, вновь решил попытать счастье. С кем-то из приятелей, по тем же хлопотам поехавшим в Москву, в голландское посольство, он передал десятилетней давности израильский вызов, получил продление, и в мае 1988 года подал документы в ОВИР. В вызов, естественно, вписаны были новые члены семьи — невестка и годовалая внучка Бэллочка.
А в сентябре — поезд тронулся — Шапиры получили зелёный свет. Сборы были недолги — вдруг власть вновь поссорится с американцами и передумает. Спустя четыре месяца обычный кружной маршрут — Одесса — Москва — Вена — Тель-Авив доставил семью Шапиро на историческую родину. Новый, 1989 год они встречали в Натании.
Шелла готова была сорваться вслед за ними. Мужчины в делах таких не столь решительны, и Изя удерживал её: «Пусть дети устроятся. Тогда и мы тронемся. Мне пятьдесят три. Тебе сорок девять. Возраст — ни вашим, ни нашим. До пенсии далеко, а найти квалифицированную работу сложно. Тем более выучить иврит. Что ты хочешь, сесть им камнем на шею? Дай молодым пожить, а там посмотрим. Они сами дадут нам знать, когда надо ехать».
Довод убедительный, и Шелла согласилась малость повременить.
Прошло полгода, как дети уехали. Восторженные их письма впору было вывешивать в каждом одесском дворе — Шелла с Изей ничего не скрывали. И я не удивлюсь, если выяснится (со временем, конечно), что именно письма Шапиро стали причиной массового психоза, охватившего Одессу весной 1989 года. Хотя… Есть и другая версия: зажёгся в зале свет, и изголодавшийся зритель повалил в буфет.
Так это было или иначе, но весной 1989-го ОВИРы завалило. В очереди на подачу документов на выезд записывались за несколько дней, составлялись длинные списки, ежедневно делались переклички — неявившихся безжалостно вычёркивали. Кто-то был ещё не готов, но загодя держал очередь, чтобы не оказаться в хвосте, когда все необходимые документы будут собраны. Кто-то очередь перепродавал и записывался вновь — спрос рождает предложение, и почему бы не иметь маленький бизнес, если он лежит на ладони и не тает.
В очереди знакомились и заключали браки, порой коммерческие. Делались гешефты, делились опытом и свежей, официально не подтверждённой информацией: «Я вам точно скажу, Горбачёву и Шеварднадзе хорошо за нас заплатили… А то с чего бы вдруг они стали выпускать?»
Примыкающий к ОВИРу район превратился в доску объявлений — деревья, столбы, телефонные будки обклеены были призывно-кричащими листиками: «Продаётся…» Кто-то добавлял: “Срочно“, что, однако, не меняло сути дела — Одесса распродавалась. Не успевало вывешиваться одно объявление, как на него наклеивалось следующее…
В Одессе аукнется — в Нью-Йорке откликнется. Когда страсти докатились до Вашингтона, Госдеп всполошился, всерьёз испугавшись одессизации Америки. Кто-то из местных начитался Бабеля и решил, что если вслед за уже оккупированным Брайтоном Одесса хлынет в Бей Ридж и в Бенсонхёрст, то Нью-Йорк превратится в Чикаго с Аль Капоне номер два. Госдеп занервничал и преподнёс сюрприз, взвинтив до предела чемоданные настроения.
С первого октября 1989 года вводились новые правила. Желающие присутствием своим облагодетельствовать Западное полушарие, должны заполнить пространную анкету, заручиться поддержкой проживающих за океаном родственников и переслать её в находящийся в Вашингтоне иммиграционный центр. И ждать вызова на интервью в американское посольство. Рим и Вена — залы ожидания жаждущих эмигрировать в Америку — для тех, кто не получил разрешения к указанной дате, закрываются.
Безумие, охватившее очередь, — успеть бы отметиться до первого октября — залетело и в Шеллину форточку. И она вновь принялась за Изю. Парикмахер занервничал:
— Куда ты так торопишься?! Никуда от нас Израиль не убежит. Дай мне прийти в себя и стать человеком. Клянусь тебе, я не могу уже слышать эти ежедневные разговоры об отъезде. Ты дождёшься! Это будет на твоей совести — ты доведёшь меня до второго инфаркта! До Третьего еврейского кладбища!
