Они (пятнадцать гостей) проводили свои собрания (или, скорее, их собирали, усаживали, после чего они ждали), сидя в глубоких креслах, расставленных подковой, в изгибе которой на председательском месте сидел широкоплечий человек с мясистым лицом горца, с жесткими, подстриженными ежиком волосами, который встречал их ночью в аэропорту. В первый день он говорил долго, важно, торжественно и старательно, нахмурив брови, выдерживая паузу после каждой фразы, чтобы переводчицы успели ее перевести, один за другим переворачивая листки с текстом своей речи, представлявшей собой коктейль из воспоминаний юности, речений стариков-горцев, восклицаний, обращенных к египетским пирамидам, романам Достоевского, красотам Венеции, Шекспиру, и призывов к миру во всем мире на заре нового тысячелетия. Затем он умолк, откинулся на спинку кресла, скрестив вытянутые ноги, локтем одной руки опершись о подлокотник кресла, ладонью поддерживая свою крупную голову, с как будто бы обиженным, оскорбленным видом слушая аплодисменты, чей треск послышался еще раньше, чем угасли голоса переводчиц, произносивших последнюю фразу его речи, выпрямляя спину, чтобы сверху вниз смотреть на аплодисменты, резкие, настойчивые, пока все не стихло и отражавшийся от склонов долины шум потока не заструился вновь, наполняя тишину своим терпеливым и нескончаемым шепелявым лепетом.
И они (пятнадцать гостей) привыкли и к этому тоже. То есть привыкли не слушать женские, тоскливые и ожесточенные, голоса переводчиц, сидевших за спинами их глубоких кресел, склонившихся над папками, шептавших им в уши вереницы лишенных смысла слов, спотыкавшихся, извинявшихся, продолжавших говорить, меж тем как они, устремив глаза в открытые окна, смотрели, как трепещут в лучах солнца листья тополей, день за днем оголявшихся под дыханием осени, бледно-зеленые, затем желтые, золотые, слетавшие с деревьев и падавшие медленно, вращаясь в тихом воздухе, или уносимые внезапным порывом налетевшего ветра куда-то вбок, сотнями, словно снежинки. Порой кто-нибудь из них перегибался через широкий подлокотник кресла к соседу, вполголоса заговаривал с ним, их головы сближались — или делал пометки в блокноте — или, притворясь, что занят блокнотом, писал письмо или быстро чертил несколько строк на почтовой открытке — затем опять погружался в свое кресло, молча, в сотый раз водя глазами по рисунку поддельного персидского ковра.
В течение целого часа однажды вечером (уже стемнело, но поскольку в комнате было жарко, кто-то попросил открыть окно, и до них вновь донесся величественный, равнодушный, серебристый лепет потока) они слушали одного из тех, кто их принимал, говорившего задыхаясь, торопясь, сдавленным голосом (Нерон, одевавшийся у портных с Сэвил Роу, утверждал, что они говорят так много для того, чтобы оправдать расходы, чтобы сумма, в которую обошелся прием каждого из них, будучи поделена на возможно большее количество слов, приблизилась к цифре, приемлемой для бухгалтерии), призывавшего гостей начертать свои имена на гранях хрустальных кирпичей, из которых затем будет воздвигнута пирамида, взойти с факелами по склонам горы и выстроить дворец, где соберутся народы всей земли. Они внимали художнику с генеральскими наградами (впрочем, лишь ради особых случаев — приемов или позирования фотографам — он менял свое сногсшибательное одеяние на фланелевые брюки и элегантный клетчатый пиджак, купленный, по всей вероятности, там же, где его выучили и говорить, и рисовать по-английски), также наделенному неистощимой речистостью, проникновенному, вращавшему глазами на бронзовом лице, говорившему много, непринужденно нанизывая фразу за фразой, с чистейшим оксфордским произношением, с едва заметными отеками на гладиаторском лице, по-мальчишески непосредственному, неиссякаемому, а человек с лицом горца тем временем постепенно менял положение в председательском кресле, сначала поддерживая свою тяжелую голову левым кулаком, потом правым, потом запрокидывая ее и опираясь затылком на спинку кресла, возведя глаза к потолку, снова вытянув и скрестив ноги, сцепивши пальцы на нижней части живота, затем, словно вдруг пробудившись ото сна, опять усаживаясь прямо, поворачиваясь влево, делая знак рукой — подняв указательный палец (как обычно щелкают пальцами, подзывая официанта в кафе или слугу), подбегает руководитель переводчиков, председатель (теперь сидящий уже совсем боком, положив левую руку на спинку кресла, левым плечом привалившись к спинке, подогнув одну ногу под себя, повернувшись спиной к гладиатору, продолжающему говорить) шепотом обменивается несколькими словами со своим собеседником, тот (руководитель переводчиков: круглый, жизнерадостный, приветливый человек с полным лицом метрдотеля или комиссара полиции) выпрямляется, обходит сзади полукольцо кресел, ступая бесшумно, на цыпочках, добирается до кресла, в котором сидит дипломат-средиземноморец, склоняется к его уху, что-то ему говорит, дипломат кивает головой в знак согласия, поднимается, обходит свое кресло, затем, следуя за руководителем переводчиков и ступая, как и он, на цыпочках, идет вдоль подковы кресел в противоположном направлении, оказывается возле председателя, берет по его приглашению один из стульев, стоящих чуть поодаль, придвигает его, председатель, руководитель переводчиков, согнувшийся пополам, и дипломат негромко беседуют (и в какое-то мгновение гладиатор, по-видимому, что-то заметил, заколебался, бросая взгляды на этих троих, казалось, готов был остановиться: его голос замедлялся, понижался, дипломат движением подбородка указал на него председателю, председатель, обернувшись к гладиатору, энергично закивал головой и замахал рукой в знак одобрения, после чего вновь занялся разговором), теперь в руке у него был листок бумаги, главный переводчик переводил ему какой-то текст, также вытащенный дипломатом из кармана, тяжелая голова горца с полузакрытыми глазами медленно качалась вверх-вниз, затем, внезапно подняв руку, он перебил главного переводчика, протянул ему свой листок и постучал по нему согнутым указательным пальцем в знак того, что надо перевести дипломату то, что на нем написано, неожиданно загремели аплодисменты, гладиатор собирал свои бумаги, благодаря слушателей движением головы, улыбающийся, смущенный, возведя, как охваченные экстазом святые, которых изображают на картинах живописцы, глаза к небесам, так что стали видны белки, председатель, проворно повернувшись в своем кресле, тоже аплодирует, дипломат, чтобы аплодировать, зажимает между колен листок, который был у него в руке, одна за другой сверкают вспышки фотоаппаратов, председатель смотрит на часы у себя на запястье и ждет, чтобы оживление улеглось и можно было сделать небольшой перерыв перед тем, как слушать следующее выступление.
Их сфотографировали и снаружи, слегка ослепших на свету, моргающих глазами, перед зданием, чье название, переведенное с китайского, было золотыми буквами написано на фронтоне. Их сфотографировали с лопатами и лейками в руках: каждый из них делал вид, что сажает памятное дерево с прикрепленной к стволу возле комля табличкой с его именем, на лужайке, которая простиралась перед городской библиотекой (город — не поселение, возникшее медленно, с течением времени, постепенно раскрывавшее почки, выпускавшее листья, начавшееся с перекрестья дорог, рынка, крепости, меняльной лавки или места для молитвы, с узкими улочками, базаром, остатками укреплений в центре, но нечто в один миг возникшее из небытия или из прошлого — караван-сарая, мечети, крепости или горстки лачуг — уничтоженного бульдозерами ради того, чтобы на этом месте было выстроено то, что архитекторы с дипломами архитектурных институтов и урбанисты с дипломами институтов урбанизма в наши дни именуют городом, что вырастает (сходит с конвейера) на поверхности земли примерно каждые двадцать четыре часа, и этот был не более и не менее уродлив, не более и не менее абсурден, чем Лагос, Мехико или города департамента Валь-де-Марн, с той единственной разницей, что в данном случае компьютер, казалось, был запрограммирован на то, чтобы творить колоссальное и торжественное: нечто умершее еще до появления на свет, быстро и загодя произведенное (включая бетон, колонны, мраморную облицовку и деревья) некоей гигантской машиной, специально для этого придуманной, неким электронным мозгом, механически расставляющим по местам (словно на маленьких светящихся экранах, где резко, скачками, из отдельных обрывков появляются, вспыхивая и слагаясь одна за другой, пространственные модели) жилые кварталы, кварталы, не предназначенные для жилья, но все-таки заселенные, административные кварталы, кварталы для офисов учреждений и организаций, кварталы для приезжих, все это сгруппировано вокруг оперного театра, библиотеки (заполнить), концертного зала, музея (заполнить), Дворца Конгрессов или Народного Дома, ансамбль обрамлен, в соотвествии с особенностями местного рельефа, стадионом и аэропортом: тем, в который они прибыли, откуда, как им удалось увидеть при дневном свете, когда их везли обратно, поднимались, будто шершни, боевые вертолеты, выкрашенные в темно-зеленый или серый цвет).
