— Белый — абсолютная душевная гармония, все эмоции на своих местах. Для коктейля — не подходит. Но жить будет, — расшифровал Кастор. — Вы только что просмотрели наглядный агитационный ролик о пользе летнего отдыха. Теперь вернёмся к нашему делу. Для удобства каждая нужная нам эмоция имеет свой цвет. Смотрите и запоминайте. Вопросы задавать можно.
Он вернул Виталику дар речи, достал из кармана кусок картона размером с книжную закладку, расчерченный на семь равных квадратов, выкрашенных в разные цвета, и продолжал:
— У нашего коктейля — семь нот. Семь нот — легко запомнить. Радуга — легко представить. Не перепутайте. Не повторяйтесь. Не пытайтесь подогнать результат. Ищите только чистые эмоции. Красный — страсть. Оранжевый — радость. Желтый — ярость. Зеленый — тоска. Голубой — тяжелая грусть, безысходность. Синий — страх. Фиолетовый — тщеславие.
— Разве тщеславие — это эмоция? — переспросил Даниил Юрьевич, пока остальные с благоговением ждали продолжения лекции.
— Вообще-то не совсем, — ответил Кастор, — это смесь страсти и страха, в абсолютно равных пропорциях. Но без него никак не обойтись.
— А второго такого приборчика у вас нет? — с надеждой спросил Виталик. — А то вдруг наткнёшься случайно на нужную эмоцию — а проверить её нечем. У нас, например, соседи…
— Одного — достаточно, — отрезал Кастор. — Мы не множим сущности без нужды. Уверяю вас, найти то, что требуется, гораздо проще, чем вам сейчас кажется. Достаточно встать в солнечный день на людном перекрёстке, и к вечеру у вас будет полный улов. Ну, может быть, без одной эмоции.
— Я слышу эмоции, — решительно сказал Денис. — Вернее, нет, я слышу желания. Но эмоции — от них невозможно укрыться. Они всегда там, где много людей. Быть может, я смог бы поучаствовать в поисках наравне с … с вашим прибором?
— Достойные слова. Благородный порыв. Но нам нужны не просто эмоции, — покачал головой Кастор, — нам нужны чистые эмоции. А отличить одно от другого сможет только это устройство.
— А зачем третьей ступени весь этот ёрш из страстей и страхов? — вдруг спросила Галина Гусева.
— Они работают с живыми людьми, — напомнил Трофим Парфёнович, — но сами уже давно… как бы сказать… забыли свои ощущения.
— При таком раскладе, — пояснил Кастор, — очень легко превратиться из бесстрастного золотого будды в железобетонного бюрократа. И организовать и вам, и нам, и носителям такие именины сердца, что мало не покажется.
— И что будет, когда они… ну, это… попьют свои коктейли? — осторожно поинтересовалась Марина.
— Они соприкоснутся с тем, что давно забыли. С эмоциями. Настоящими, концентрированными, людскими эмоциями. И снова начнут понимать нюансы, очень важные для живых, но совершенно бессмысленные для мёртвых.
— А вы там тоже будете, на этом фуршете? — брякнул Виталик.
— А нам хватает наших верных мунгов! — глаза Кастора метнули маленькие шаровые молнии, а сам он плотоядно облизнулся длинным раздвоенным языком. — Думаете, почему я так часто к вам захаживаю? Чтобы откусывать от каждого по кусочку!
— А как же Трофим Парфёнович? Вы же у нас редкий гость, — храбро спросила Галина.
— За него не беспокойтесь, он обычно питается мунгами из других городов, — ухмыльнулся Кастор.
— Трофим Парфёнович, а в чём ваша вина? — осторожно спросила Наташа. — В самом начале вы сказали, что это ваша вина… А я так и не поняла — в чём?
Все прижали уши. Кто бы мог подумать, что самый бестактный вопрос задаст не Виталик или Лёва, существа без царя в голове, а умненькая и сдержанная Наташа!
— Я слишком хвалил вас, — немного помолчав, сказал «верховный экзекутор», — за дело. Но необдуманно и опрометчиво. Мои похвалы сыграли решающую роль в этом вопросе. Третья ступень выбирала между Барселоной, Санкт-Петербургом, Акапулько и Дели. Я поспешил отозваться о вас в превосходной степени. И выбор пал на вашу команду.
— А теперь я попросил бы всех, незаслуженно расхваленных, покинуть этот кабинет и занялся делом! — объявил Кастор. Взмахнул руками, как дирижер. И первым исчез — просто перестал быть видимым.
Мунги вскочили с мест и поспешили к выходу, как стадо антилоп, опаздывающих на водопой. Впереди мчался Лёва, держа перед собой сканер эмоций на вытянутых руках, как кубок.
Трофим Парфёнович перевёл взгляд на Даниила Юрьевича, и тот удалился вслед за остальными.
— А ты — останься, — услышал Виталик. И, как в страшном сне, медленно повернулся спиной к спасительному выходу. Прошмыгнули мимо сёстры Гусевы с остатками пирога. И дверь захлопнулась с тяжелым стуком, как крышка гроба.
* * *
С первого дня работы в Тринадцатой редакции Виталик боялся Трофима Парфёновича. Даже не его самого — его проницательности. От этого существа ничего нельзя было скрыть. В том числе и полную никчёмность маленького глупого Техника, вообразившего, что из него когда-нибудь выйдет толк. Хорошо было успокаивать себя тем, что Трофим Парфёнович — ну, он же большой начальник, ему некогда заниматься разными скучными мелочами, вроде разоблачения самозванцев. Но, как видно, время пришло.
Приказ остаться пригвоздил Виталика к земле. Эх, надо было оттолкнуть Дениса с Шуриком и выскочить из кабинета, притворившись, что ничего не слышал. Но разве от Трофима Парфёновича убежишь?
В ожидании разоблачения самозванец покорно сел на «скамейку практикантов», превратившуюся в «скамью подсудимых».
«Верховный экзекутор» постоял немного возле стола переговоров, без всякого выражения взглянул на брошенные как попало стулья — те тут же выстроились в ряд вдоль стенки, затем одним неуловимым движением преодолел расстояние до «скамейки практикантов». Уселся на пол, сложил ноги в совершенно противоестественный лотос, руки скрестил на груди не менее причудливым образом и снизу вверх, не мигая, уставился на Виталика.
Эта игра в гляделки могла затянуться надолго: мунги второй ступени не чувствуют течения времени, потому что течёт оно не сквозь них, а где-то рядом, а Виталик, хоть и ощущал кожей каждую секунду, боялся пошевелиться и тем привлечь к себе внимание: ведь покуда они так сидят, сохраняется хрупкое равновесие. Например, Техник до сих пор жив.
«Думаете, почему я так часто к вам захаживаю? Чтобы откусывать от каждого по кусочку!» — прозвучал в голове голос Кастора.
Виталик немного расслабился: «Фиг его знает, когда он шутит, а когда нет. Может, они и в самом деле нами потихоньку питаются? Сейчас этот удав заглотит кусок моей жизненной энергии, или что они там жрут из нас, и отчалит. Да, наверное, так и есть. То есть, не такой уж я и бесполезный, да? Меня можно есть и не отравиться».
Когда Техник окончательно расслабился и даже ухмыльнулся свей чуть нагловатой ассиметричной улыбкой, Трофим Парфёнович, видимо, решил, что можно приступать к допросу и, не разжимая губ, спросил:
— Ну и кто же ты?
— Я — ваш верный мунг! — брякнул в ответ «подсудимый».
— Кем ты был до этого?
— Да никем я не был. Учеником маляра, вот кем.
— Кем ты был на самом деле?
— Просто чуваком… Сам не знаю, за что меня взяли.
— Откуда ты знаешь, что тебя взяли?
— Ну, я же здесь. Пока ещё.
— Что ты знаешь о своих целях? Для чего тебя взяли?
— А что, мы разве не желания исполняем? Это тоже прикрытие такое?
Трофим Парфёнович замолчал. Лицо его не выражало ничего, и понять, чем вызвано это молчание, было совершенно невозможно. Но Виталику показалось, что разговор зашел в тупик.
— Когда ты в первый раз увидел такой сон? — помолчав немного, «верховный экзекутор» решил подойти с другой стороны.
— Какой сон? — растерялся Виталик. — Мы, что ли, спим все? А настоящая жизнь где-то не здесь? А как проснуться, я проснуться в настоящее хочу!
Трофим Парфёнович расплёл руки и достал из воздуха, словно бы сняв с невидимой полки, пачку листков, исписанных неразборчивым Виталикиным почерком.
— Вот твои отчёты по «соннику». Как часто ты видишь такие сны?
Техник дрожащей рукой принял бумажки и уставился на них, как Гамлет на череп бедного Йорика.
Иногда старшие товарищи ставят на мунгах первой ступени опыты. На обычных простых людях тестировать некоторые препараты негуманно, а мунги — они как будто нарочно для этого созданы. Благородные, ответственные, да к тому же знают достаточно для того, чтобы видеть мир немного не так, как остальные. Отчего бы им не принести себя иной раз в жертву во имя счастья грядущих поколений? Первая ступень, несмотря на всю свою сознательность, может быть, и отказалась бы от роли жертвы, только её мнением никто не интересуется. Когда надо что-то испытать, скажем, на сотрудниках Тринадцатой редакции, Кастор без предупреждения появляется на летучке, ставит перед общественностью задачу, и удаляется.
