У него был дедушка, девяностолетний, совершенно немощный, и больше никого из родных. Фридка не смела спросить, боясь оскорбить его чувство, откуда, из какого источника он напитал душу такой больной любовью к земле древних предков — ведь рос он в Москве, изъездил весь Союз, везде у него было множество друзей — вулканологи на Камчатке, геологи в Якутии, художники в Самарканде. Фридка предполагала — дедушка.
Сейчас дедушка едва в состоянии был задавать Фридке задыхающимся голосом свой ежедневный вопрос:
— Вы откуда?
И в сотый раз понимающе покивать головой, узнав, что из Одессы, как бы говоря: я так и думал. Но прежде, наверно, пел ему древние песни…
Дедушке становилось все хуже, а он говорил Фридке, что уедет, когда не станет дедушки. Фридка втайне от него оплакивала его будущий отъезд. Однажды, не имея больше сил ждать разлуки, она придумала, что надо заранее рассориться с ним, сделать так, чтобы он оскорбил ее, и тогда ей будет безразлично, что он едет, пусть катится, подумаешь!.. Она хорошо знала, когда он бывает беспощаден. Она спровоцировала спор об Израиле, и понеслась не слыша окриков, по острому гребню… Он задохнулся от обиды и неожиданности, он выставил ее вон, она хлопнула дверью, он вышвырнул на лестницу забытую сумку…
Потом Фридка слышала, что скончался дедушка, что были похороны. Потом Фридка слышала, что он хлопочет о памятнике, что памятник поставили. Потом она ходила на его очередную выставку, убедившись, что его нет в залах. Потом она слышала, что он принял заказ на большую многолетнюю работу.
Иногда, когда она о нем долго ничего не слышит, она звонит ему.
— Да? — говорит он отрывистым голосом всегда занятого человека, и бедная Фридка с облегчением опускает трубку.
Возле ворот под чахлыми акациями всегда продают вареных раков, Фридка покупает три отборных, сует в сумку или карман и, на ходу обламывая клешню, идет внутрь. Здесь у нее свои ориентиры — две серебристые башни высоковольтной передачи, одна на западном, другая на восточном краю заполненного людьми пустыря. До полудня, а после полудня толкучка расходится — западная башня видна с освещенной стороны, восточная с затененной. Под затененную Фридка не ходит. Там в чаду немыслимых цен варится тяжелое тесто из нездорового энтузиазма, лаковых сапог, нейлоновых батников, акриловых блейзеров, джинсовых костюмов, кримплена, дубленок… Под солнечной — видно землю, видно лица, никакой толчеи. Здесь продается грошовый антиквариат, птицы, рыбки, сиамские котята, книги, ноты, самоделки. На разлапистом основании солнечной башни принято развешивать произведения базарного искусства. До сих пор не перевелись коврики с лебедями и фонтанами.
— Привнесенное извне, чуждое нам искусство, — шепотом скажет Фридке дама и ткнет пальцем в соседнего лебедя. Дама, скорее всего, продает картину «Германн в спальне графини». Картина, скорее всего, сделана из гипюра, лоскутков и токарной стружки. — Одесса любит свой оперный театр и не скрывает своей любви! — крикнет дама вслед Фридке, поняв, что она не купит картину.
К основанию солнечной башни прислонились чеканенные по меди парусные корабли всех времен и народов — драккары, униремы, каравеллы, фрегаты. Одесса любит морскую историю и не скрывает своей любви.
А от башни к башне льется в пять могучих рукавов река вольных одесситов. Они пришли сюда скоротать воскресенье, заодно продать оказавшуюся не у дела вещицу, заодно потратить на что-нибудь неопределенное небольшие деньжата. Одесса любит свою толкучку и не скрывает своей любви…
Вот старый торговец утилем. По будням он принимает вторичное сырье у граждан, а по выходным он здесь, и раскладывает на земле ломкую от старости клеенку, и торгует спасенным от переплавки или переработки хламом, и обрезки медных трубок, кусочки олова, пробки, соски, аптечные пузырьки — его товар… И ниппеля, и краны, и ржавые замки, и кривые шиферные гвозди, и мотки проволоки, и соленоиды, тумблеры, верньеры, сапожная лапка, столярные струбцины, хирургические иглы — его товар.
В литровой банке с пуговицами роется какой-нибудь художник — среди пожелтевших бельевых и потускневших военных попадаются старинные, драгоценные, с цветными камнем-кабошоном, с камеей ручной работы. Бронзовая чернильница, завиток дворцовой люстры, обломок греческой вазы, струны для гуслей, список номеров телефонной станции Нью-Йорка — всё имеется на клеенке.
Но спросите что-нибудь, чего все же нет, скажем, кокарду классической гимназии или шар от никелированной кровати. И старый утильщик будет прятать от вас глаза, переставляя с места на место, перебирая без цели свои сокровища, и делать вид, что не расслышал вопроса.
Если же вы новичок и повторите вопрос о кокарде, он неприятно взглянет на ваши ботинки и на ваше лицо и сердито скажет, что на той неделе он продал, и дорого, именно то, что вам срочно необходимо, и он не виноват, что тот человек, который купил это, были не вы. Он крикнет вам, уже хватая и швыряя что-нибудь из небьющегося, что та вещь у него бывает, и часто, но вы — неудачник и пришли именно тогда, когда этого случайно нет. Но еще не значит, совсем не значит, крикнет он вам, что вообще нет! Здесь — действительно нет. А дома — есть, можете не сомневаться! И если вы, нерасторопная личность, придете в следующую субботу, то он — что с вами делать? — берется вас выручить!..
В следующую субботу он узнает вас сразу, опять будет нервничать, кричать на вас, показывать на вас пальцем, плевать в вашу сторону, проклиная человеческую назойливость. У него дома все есть, будет кричать он, — и жена, и знакомая, но этого — нет! И единственно потому, что вы — клейменый ротозей, что любое дело, за которое вы беретесь, — гиблое, а по вашему лицу сразу видно, как вы преуспели в жизни!..
Под солнечной мачтой, недалеко от картины «Германн в спальне графини», в том месте, где людская река образует решительную излучину и поворачивает к мачте затененной, чтобы там столь же круто сделать обратный зигзаг, разложил товары почтенный, чисто бритый, сосредоточенный гражданин. Его товар даже видавшая виды одесская барахолка не могла счесть заурядным — многие ахали, старушки крестились. На мешковине лежала утварь православной церкви — иконы в серебряных окладах, лампадки, паникадило, золоченные кресты во множестве, ведерная хрустальная чаша в треножнике, канделябр… И Библия — в кожаном переплете, с тиснением, с накладками, с замками.
«Войска царя ассирийского заполнили землю Ханаанскую, как море заполняет дно свое…» — загудели над Фридкой колокола истории.
— Сколько вы просите за нее? — спросила она писклявым от волнения голосом, хотя понимала, что у нее никогда не было и не скоро будут деньги на такую покупку, тем более что она уже потратилась до копейки на старенькую пишущую машинку.
Ответ церковного вора был неожидан и величав.
— Вам, — сказал он с ударением и враждебным намеком, значительно глянув на Фридку и брезгливо растопырив и без того приплюснутые ноздри, — ни-че-го не продается.
— Кому это — «вам»? — рассеянно переспросила Фридка, не переставая волноваться, и сразу же догадавшись, о чем он, и сразу же улыбнувшись его дремучести и его искренности, и сразу же поразившись феноменальности происходящего: видано ли! На одесской барахолке! отказываются! продать! вещь! из националистических! соображений! А рука ее тем временем сама потянулась к Библии, она поставила на землю купленную машинку, присела перед Библией на корточках, тронула замысловатую застежку на обрезе. Но хозяин вдруг перегнулся через весь товар и потянул у нее из-под руки.
— В чем дело? — спросила Фридка и придавила Библию кулаком к коврику. Она еще не переставала улыбаться, а он сразу же начал наливаться злостью, и потому, что стоял, неудобно согнувшись, и потому, что хрустальная чаша мешала ему сделать энергичный рывок. И кто знает, как развились бы дальше их дела, если бы за Фридкиной спиной редкого тембра, запоминающийся, очень знакомый тенорок не пропел бы унылую арию:
— Болгарский свитер!.. Пальто на поролоне!.. Уезжаю в жаркие страны, продаю по дешевке!..
«Вот у кого можно взять денег на Библию!..» — подумала она, отпустила книгу, строго крикнула хозяину:
— Сейчас вернусь! — подхватила машиночку и пошла на голос.
Текущая мимо толпа всосала ее в густое свое течение, она двинулась по стремнине, прислушиваясь к голосам и ловя глазами мужские лица.
Но он пропал.
Они учились вместе в вечерней школе, а потом вместе поступали в институт. Он был прекрасен, как лорд Джордж Байрон, или даже прекраснее его. Летящие брови придавали ему совершенно победительный вид. Спиралью завернутый подбородок был рассечен бесстрашной складкой. Его не портили ни нездоровая бледность, ни бледные бородавки, ни как-то не совпадающий ни с крупной фигурой, ни с морским лакированным козырьком дробненький тенорок.
