Мама-то хотела приодеть нас к двадцатилетию тети. Приодела, называется! Она решила ради такого случая купить нам всем по обновке. Сначала я радовалась, но скоро стало понятно, что ничего хорошего из этого не выйдет.
Коринна выбрала себе футболку с бегущей лошадкой в блестках. Она это обожает.
У ее подруги есть такая, с надписью «Диско» из синих блесток. Лошадка стоила не очень дорого, мама сказала: «Ладно». Жоржетта выбрала точно такую же.
Коринна почему-то не возразила…
Я долго искала что-нибудь для себя. Ничегошеньки не было в этом магазине. Ничего, что бы мне понравилось. Одни футболки с лошадками, собачками, кошечками. Маме надоело: сколько можно копаться? Я перебирала вешалки. Наконец, когда уже все вышли из терпения, я выбрала футболку с красным американским грузовиком. Ладно, сойдет…
— Я же говорю: мальчиком ей надо было родиться, — вздохнула мама.
Продавщица закивала. Мама могла бы и не откровенничать. С моим синячищем и так все понятно.
Нет. У нее не оказалось моего размера. Это была футболка «для ребят постарше».
Ну и что, я все равно хочу.
— Она будет на тебе как платье, — сказала мама.
А я хочу все равно хочу футболку «на 16 лет».
Нет, нет и нет. Маме надоело, что я всех задерживаю, она встала.
— Заверните еще одну такую же, как для двух других, на десять лет.
Мама и так сердилась на меня из-за синяка, я не стала «подбавлять». Продавщица на меня и не взглянула. Распоряжалась мама, она это поняла. И мы ушли с тремя одинаковыми футболками.
Теперь и старшая сестра была недовольна. Две одинаковых еще куда ни шло, но три — стыд, да и только.
— Вот видишь! Я же говорила, это плохой магазин! — сказала я ей по дороге.
Старшая сестра надулась.
Только Жоржетта была счастлива. У нее такая же футболка, как у нас! Она даже вынула ее из сумки, чтобы полюбоваться.
А нам с Коринной на обновки и смотреть не хотелось.
Оглядев нас в последний раз, мама решает, что можно идти к тете.
На будильнике всего-навсего 11:13. День рождения Анжелы начнется не раньше четырех, но мама должна помочь ей все приготовить.
— А мы что будем делать? — спросила я.
— Ты у меня будешь сидеть как мышка.
Коринна дала мне свой учебник по истории. Там такие красивые картинки. Я хочу перерисовать одну. Я взяла с собой пенал и бумагу Кансон.
Тетя и бабушка ахнули, когда увидели мой глаз.
Мама рассказала им про Кадера и про бег в мешках. А я заметила, что дедушка чуть не прыснул.
Мой кузен Тони гордился мной: я молодец, что не дала себя в обиду. Вот если бы Тони забирал меня из школы, все было бы по-другому. Но мама не разрешает.
Мамины сестры, бабушка и Анжела приготовили праздничный обед. А Тони с дядей готовились к танцам. Сам-то праздник будет вечером в саду. Они понесли туда множество проводов и розеток, разноцветные лампочки, стереосистему, пластинки.
Я поднялась в тетину квартиру — она прямо над бабушкиной.
— Сядь куда-нибудь в уголок, и чтобы я тебя не слышала до вечера! — строго сказала мне мама.
Вот и отлично. А то у меня вечно нет времени, чтобы вволю порисовать.
* * *
Двадцать лет бывает в жизни только раз!
Я пою, пою во все горло! День рождения тети начался! Ей исполняется двадцать лет через три дня. Вот это праздник так праздник!
Анжела гораздо моложе своих братьев и сестер, и на ее день рождения пришла уйма народу. Вся родня здесь. Приглашать сослуживцев ей необязательно. У нее много друзей. Как здорово! В бабушкином саду натянули тент.
И еще установили разноцветные прожектора! Огни мигают и кружатся под музыку А лучше всего — шар, который висит посередине.
— Как в ночных клубах, — объяснил мне Тони.
Шар сделан из маленьких зеркалец. Он вращается. Можно танцевать в свете разноцветных огней! «Поцелуй же, поцелуй меня, банана…» Это песня Лио! «Бананана, бананана сплит!» Я прыгаю по всему саду. Я и не знала, что мне так понравится на этом празднике.
Цепочка у меня на шее танцует вместе со мной. Когда я кружусь вправо, медалька прыгает слева. Когда кружусь влево, медалька прыгает справа. А когда я просто танцую, медалька прыгает мне на нос. Как здорово! Как весело!
— Слушай… А это чья такая? — спрашивает одна Анжелина подружка другую, указывая подбородком на меня.
— Это средняя ее старшей сестры.
«Ее старшая сестра» — это моя мама.
— Да?.. Интересно, и в кого же она такая беленькая?
Эта подружка сплетница, сразу видно.
— Отец у нее блондин. Говорят, она его копия, — отвечает вторая, подняв бровь.
Верится в ее слова с трудом, но это официальная версия — так она, по-моему, думает про себя.
— А она от того же отца, что две другие?
Подружка тоже сомневается.
— Ты видела, какие у нее глаза?
— Она, говорят, постоянно дерется. Сущее наказание. Бедная ее мать, одна с тремя дочками.
Они говорили все это при мне. Думали, что из-за музыки я их не услышу. А вот и нет. Ничего подобного. Я все слышала. Одну вещь в моей семье знают наверняка: что «она на него похожа как две капли воды», «просто копия».
Когда я смеюсь, все начинают перешептываться: «О-ля-ля, как есть — он». Меня это достает.
Еще сильнее меня достает, когда говорят: «Она-то точно их породы, и к гадалке не ходи».
Вот как? Почему же тогда я живу в семье Ди Баджо, если я каких-то там «их породы»? Уж я когда-нибудь об этом спрошу!
Они все брюнеты, кроме меня. У них волосы черные-черные, а у меня светлые-светлые. Белокурые, «цвета пшеницы». Они смуглые, а я белокожая. Белая овечка в стаде черных овец. Даже летом моя кожа не загорает. «Ей надо купаться в футболке, иначе впору сдирать с нее кожу, как с вареной картофелины». К счастью, у моих сестер голубые глаза, это наше «семейное сходство».
— Старшая и младшая похожи. А про среднюю этого не скажешь, — говорит тетина подружка.
Ладно, с ней все ясно, сейчас я, танцуя, наступлю ей на ногу.
— Ой, что это? Что за штука включилась, меня от нее тошнит!
— Это стробоскоп.
— Стробоскоп?
Все движения замедлились. Ой-ой-ой, мне совсем плохо от этой штуки. Какое все стало странное! Приходится ухватиться за ограду. Может, прилечь? Меня сейчас вырвет. То-то мама будет довольна: я буду даже не сидеть, а лежать в углу.
— Это тоже делают в ночных клубах? — спрашиваю я Тони.
— Угу.
Он отвечает мне как ни в чем не бывало, но, по-моему, притворяется.
Я думаю про себя, что мой кузен редко бывает в ночных клубах: то-то он цепляется рядом со мной за ограду.
— Значит, в ночные клубы мы ходить не сможем.
— Просто здесь мало места, — сердится Тони: он ведь сам установил этот стробоскоп.
Ну да, конечно, здесь мало места. Бабушкин сад — не сад, а садик. И этот навес… От него садик кажется еще меньше.
— Сейчас я его выключу.
Тони уходит, пошатываясь.
Уф! Мне легче. Белые вспышки прекратились.
Мой крестный приехал на день рождения! Это значит, что двадцатилетие моей тети — и правда большое событие. Обычно дядя на семейные праздники не приезжает. Он очень далеко живет. И дел у него по горло. Крестный — не то что его сестры. Ему не надо никому ничего объяснять. Если он не пришел, значит, не пришел, и все. А если пришел — ему рады больше, чем всем, которые всегда приходят. Когда он появился в саду, все повернули головы в его сторону. Что он скажет? Что сделает? Нравится ему или нет?
Он такой один. Его больше, чем остальных. Он самый настоящий итальянец из всей итальянской родни. Сразу видно, что он сильнее всех. Волосы у него чернее всех. И глаза тоже. Когда он шутит, это такая умора, что все долго хохочут. Когда он не смеется, у него одно лицо, а когда смеется — другое, оно сползает назад. Вместе с волосами. Даже уши сдвигаются назад. Он умеет шевелить ушами и волосами. И меня научил. Все его боятся. «Лучше, чтоб он был с тобой, чем против тебя» — так про него говорят.
Крестный никому не улыбается, когда приходит. Скажут — невежливо, а ему плевать. Улыбается за него крестная. Он и не здоровается. Только кивает головой. Здоровается за него тоже крестная. Он никого не спрашивает, как дела. Крестная и вопросы за него задает. А он слушает ответы.
Голос у него — как у моей младшей сестры, только еще хуже. «Точно ржавой пилой пилит». Когда он говорит, его еле слышно. Только когда вдруг рявкнет, получается громко, хрипучим таким голосом, «ниже баса».
Он пожимает руки своим друзьям. Легонько, не то бы он им все пальцы переломал!
Я никогда не видела таких рук, как у него. Они шершавые, ну точно терка. Он любит потереть тебе лицо ладонью, пока не вскрикнешь «ай!» — ему смешно. Еще он сжимает огромный кулачище и говорит мне: «Укуси».
Я кусаю так сильно, что зубы болят. А ему ничуточки не больно. Ему вообще не бывает больно. На больших пальцах у него трещины, как будто он ножом порезался. А крови нет. Он их не перевязывает и йодом не мажет — еще чего.
