Виктор Пожидаев - Чистые струи

Он долго сидел у самой кромки берега, до боли в глазах вглядываясь в постепенно очищающуюся от мути яму. По поверхности воды засновали деловитые мальки, и никто не шугал их, никто не старался набить сладенькими тельцами зубастую пасть. И Васька понял, что обитающая сейчас в яме рыба еще солиднее, чем он представлял себе.

Брюки и рубашка почти высохли, приятно холодили накалившуюся солнцем кожу. Васька связал шнурки и бросил на плечо упругие кеды. Он оглядывался, стараясь все запомнить, удержать в себе приметы возвращающегося в туманную даль вечности дня…

Недалеко от дома, на поляне, паслась привязанная к березе Машка. Она встретила маленького хозяина восторженным прерывистым криком. Здесь, в лесу, козе было нестерпимо скучно. Васька подумал и великодушно развязал изжеванную веревку. Они пошли рядом, предупредительно уступая друг другу тропинку, стесненную стволами елей и осин. Лукаво-робкая мордашка козы излучала такую признательность, что Васька не смог удержаться от смеха. Он снял с Машки веревку и получил торопливый поцелуй в ладонь.

Завидев вышедшего из леса врага, куры замерли. Потом, какая впригибку, какая с диким криком, отчаянно треща крыльями, рванули наутек. Машка помчалась наперерез петуху. И настигла бы его, но поскользнулась на листе жести и сработала жестким задом глубокую кривую борозду. Во двор она вошла уже пленницей. Яростно натягивала веревку и выпучивала дико сверкающие глаза.

Васька покормил кур, угостил запертую в сарай Машку хлебом, по-быстрому пообедал сам и вышел на крыльцо. Он знал, что ушел из того необычного дня, что и так увидел недоступное для других, но спокойствие не приходило. Его тянуло назад, к яме. Тянула не рыба, которой там уже нет и которой больше никогда не будет, потому что она была там страшно давно. Тянула память об этой рыбе. Просто пойти туда, посидеть, поволноваться, вспомнив все как было…

Он знал также, что не надо идти в чулан, но пошел, нашел запыленную коробку с отцовскими блеснами, привезенными с Амура. Блесен было много — широких, с ладонь, узких, извилистых, белых, желтых, крашеных, чеканных… Он выбрал самую большую, отяжеленную сразу двумя якорьками — спереди и сзади. Потом отыскал махалку, отсек от толстой, переливающейся цветами радуги жилки вертикально играющую свинцовую блесну и привязал летнюю. Потом положил снасть в полевую сумку, сунул туда нож, кусок хлеба и заспешил по той же тропинке, по которой возвращался домой из несказанного далека. Ему все казалось, что ноги идут медленнее, чем обычно. Может быть, там, куда он стремился, происходила смена времени и какие-то таинственные силы природы мешали ему увидеть этот необычный процесс…

Васька не выдержал, побежал. Он бежал долго-долго. Удивляясь, что может бежать так долго, что может еще дышать и слышать свое дыхание.

К берегу он подошел мокрый, как после утреннего нечаянного купания, скованный и тяжелый. Упал на серый песок, расслабился и закрыл глаза. Он чувствовал, как постепенно легчает вдыхаемый воздух, утихает гул в ногах, уходит из тела деревенящее напряжение. Вяло высвободил из-под спины старенькую сумку, подложил ее под голову и, забыв про все, даже про то, ради чего прибежал сюда, отдался воле нахлынувшего на него сна.

Когда Васька протер глаза, увидел низкое несильное солнце. Было тихо и печально-тревожно, словно в природе случилось какое-то несчастье. Он понял, что смена времени уже произошла, что все проспал, и птицы, мыши, бурундуки, бабочки затаились, жалея несчастливого Ваську.

Он отошел к перекату, опустился на руки и отсосал из Песчанки немного пресной воды. Потом сунул голову под прозрачное, колышущееся одеяло и почувствовал, как наполняется бодростью утомленное долгим дневным сном тело.

Темнело медленно. Васька смотрел в воду, вспоминая сиренево-фиолетовую неторопливую рыбу, и улыбался. Она была добрая, эта рыба. Показалась Ваське, чтобы он мог ее вспоминать, видеть во сне и тосковать по ней.

Домой не хотелось. Васька достал из сумки хлеб, вяло пожевал, еще раз попил из реки и взял в руки ненужную теперь снасть. Он распустил толстую лесу, воткнул в песок буковый стволик зимнего удилища и положил на ладонь тусклую блесну. Не хотелось бросать ее в заведомо пустую яму, да и не везло Ваське с блеснами, не его эго занятие. Он спустил блесну с ладони, не дав ей коснуться земли, защемил лесу двумя пальцами. Потом, резко взмахнув рукой, послал железную рыбку в реку. Блесна перелетела яму, стукнулась о торчащий из воды валун и попала в течение. Васька дернул лесу, вогнал вильнувшую блесну в яму и, притаив дыхание, ласково повел к берегу. И вот она ткнулась в песок, замерла — бесполезная, никчемная железка.

Васька швырнул ее снова, но выпустил из рук лесу, нагнулся за ней и, торопливо выбирая, с тревогой почувствовал, что блесна идет к топляку. Тогда он ослабил жилку, уложил блесну на дно ямы и пошел по берегу, чтобы вызволить ее с другой стороны.

Он облегченно вздохнул: блесна послушно всплыла, но тут же леса напружинилась. Конец рыбалке! Нужно лезть в воду… И тут ахнул над водой удар тяжелого хвоста. Ваську будто заморозило, он не мог пошевелиться, стоял с опущенными руками. Рыба не воспользовалась его растерянностью, ворочалась в яме, ходила кругами и лишь чудом не запутала еще о топляк скользившую за ней лесу.

Васька подскочил к оброненной жилке, схватил, намотал немного на руку и, по-стариковски горбясь, стал тянуть. Рыба не шибко, но послушно пошла к берегу.

Васька заспешил и, видно, сделал ей больно. Она дернулась, снова врезала хвостом по воде.

Васька чуть не плакал от счастья. Он боялся, что лопнет леса, что отвяжется блесна, что рыба сорвется, что он сам соскользнет в воду, что…

— Вася! — громко и радостно позвал отцовский голос. Васька, продолжая тянуть и упираться пятками в песок, посмотрел через речку, увидел сидящего на бревне отца и совсем воспрянул духом. Он тоже попробовал что-то прокричать отцу, но только зашипел по-гуси-ному — пересохло в горле.

— Помочь?! — насмешливо прокричал отец. Он, конечно, думал, что Васька дурачится под конец неудачной рыбалки. Но рыба сыграла снова и тут же — еще раз, и отец подскочил, будто ужаленный разъяренной осой.

Васька заторопился. Он не хотел принимать помощи, тянул изо всех сил. Рыба вышла на мель, заскользила боком по илистой грязи. Васька все еще пятился, тянул и мельком поглядывал на бегущего через речку отца. Черпая в рассеянном свете последних лучей солнца рыба беззвучно открывала косо врезанную пасть, а Васька сидел на ней и счастливо смеялся. Он стал подпрыгивать на коленях — тянуть ее вверх, подальше от воды.

Отец забрызгался весь, дышал часто, возбужденно. Увидев рыбу, он ойкнул и остановился. Немного полюбовался на мучившегося Ваську и пошел назад.

— Пап! Ты куда? — опомнился и обиженно закричал Васька.

— За ружьем. Сейчас приду.

Далеко от берега Васька оставил в покое рыбу, сбегал за сумкой, потом — за снастью. Посидел, любуясь таинственной незнакомкой, вскочил, побежал с сумкой к яме, вернулся с водой и стал мыть запачкавшуюся рыбу.

Возвращался отец, что-то насвистывая и болезненно улыбаясь. И Васька вдруг испугался, понял: нельзя было ее ловить!

— Пап… Это лосось?..

— Лосось! — подтвердил отец. — Да ты что? Чудак… Счастливый ты. Тайменя поймал.

Домой они не спешили. Васька великодушно разрешил отцу нести свою драгоценную добычу, а отец отдал ему двустволку. На поляне они остановились. Васька сбегал за косой, сам напластал травы, сам собрал ее и сам понес, прижимая к животу и чуть не задыхаясь от густого вечернего аромата, источаемого широкими прохладными листьями, прямыми и вьющимися стеблями, цветами и облысевшими головками одуванчиков.

Во дворе егерь Балашов негромко переругивался с недовольной Машкой.

— А ты меня не пугай, не пугай! — говорил он, глядя на дверь сарая. — Я тебе не сосед, так рога и обломаю!

Машка в ответ бухала рогами в дверь.

— Нашел с кем связываться! — упрекнул егеря отец.

Балашов увидел рыбу и в комическом страхе полез, пятясь на крыльцо. Сел на верхнюю ступеньку, обхватил голову руками.

— Не! Не! — восклицал он. — Не разыгрывайте!

Васька занес в сарай траву, свалил в дальнем углу, где ее не смогут обгадить куры, обнял затрясшуюся от жадности козу и зашептал в мохнатое ухо:

— Ты хорошая! Я знаю. Только притворяешься дурой! Но со мной больше не притворяйся, ладно?

Машка боднула его рогом в бок, чтобы не мешал, и залезла на кучу. Тогда Васька справедливо обиделся, шлепнул притворщицу по белеющему в темноте заду и взвизгнул — отшиб руку.

…Отец светил фонариком, а Васька убирал свою старую постель. Потом собрал с балок несколько охапок свежего клеверного сена, застелил сверху рыжим солдатским одеялом и сел на него, чуточку умаянный, счастливый — от рыбалки, от похвал, на которые не скупились сегодня и дядя Игнат, и отец с матерью.