Но где плохо, там будет еще хуже, и бедняга упустил свое счастье: придя однажды к родному дому, он увидел такую картину: в его квартиру въезжают совершенно посторонние люди, семья с пятью собаками, роялем и не очень взрослой дочерью, которая держала всю свору на поводке и руководила отцом и матерью, а также четырьмя грузчиками. В подъезд вносили книги, полки, ноты, рояль, затем потащили клетку со взъерошенным котом, и собаки подняли приветственный лай (одна из них была явно слепая, но она тоже гавкала и веселилась вместе со всеми).
Художник сразу же, не сходя с места, полюбил эту странную семью, особенно слепую собачку и девушку-хозяйку, такую разумную в свои небольшие годы — и затем он, повесив голову, пошел прочь: против этих людей он никогда бы не стал выступать в суде, требуя их выселения.
Жулик Адик, обманом захвативший его квартиру, знал что делал, когда перепродавал ее такому семейству.
И художник, как всегда, отправился бродить по городу и рисовать свои картины. Надо сказать, что он все-таки рисовал, но мысленно. То есть, найдя какую-нибудь выгодную позицию, он, как полководец, озирал пространство: тут домишко, тут церковь, тут облако и дерево, из булочной вышла толстая тетя с батоном, остановись, мгновенье, ты прекрасно! (так восклицал про себя художник). Это была его никому не видимая картина, где все краски играли, переливаясь, где мир светился, небеса становились бирюзовыми, хлеб и стены храма отливали золотом, а теткино платье пышно расцветало, как букет сирени, и в добавление ко всему у булочной останавливалась бабушка в оранжевом байковом халате: все.
Художник вздыхал, создав это произведение, руки его шевелились, а в глазах стояли слезы восторга, потому что если бы кто-нибудь увидел его картину, мир бы засмеялся от удовольствия, ей-богу (думал художник). И картина бы излучала свет далеко, метров на десять! И в музее вокруг нее бы толпились!
Закончив свой ежедневный труд, наш мечтатель брел в булочную и вдыхал там аромат свежего хлеба, а также глубокий, сладкий, сытный запах деревенского каравая и поджаристо-легкомысленное дуновение от горячих булочек. Художнику не приходило в голову просить милостыню, он не искал огрызков на полу; он просто стоял, закрыв глаза, и грелся душой, такая у него была ежедневная программа.
Затем он находил в своем тайнике, под крыльцом соседнего дома, необходимые вещи, куски известки, кирпича и черного каменного угля, и шел, спотыкаясь, искать свободный метр асфальта. Такое пространство обычно имелось где-нибудь в дальней аллее парка, где не было сторожей и садовников, и художник до темноты ползал на коленях, рисуя цветы, птиц, кошек и собак. Он устраивал дело так, чтобы все эти создания, как живые, красовались бы на куске асфальта: вот присел воробей, недалеко от него кошечка, которая не обращает никакого внимания на воробья, тут же из асфальта робко вырос кирпично-красный мак (а кошка была, разумеется, белая, а воробушек серый, а тени от них черные, как уголь!).
В тот день, когда рухнули его мечты отсудить свою квартиру, художник нарисовал на асфальте свору из пяти собак, одна из которых стояла с зажмуренными глазами, рядом он изобразил клетку с белым котом, затем рояль (вид сверху) — а строгую девушку он нарисовал прямо у себя под ногами, так как боялся, что ее тут же затопчут ногами прохожие.
Что интересно — иногда художнику некоторые сердобольные люди совали деньги, на это он и жил. Вот и сегодня вокруг его картины собрались зрители: дети с мороженым, их бабушки с запасами на случай жары, дождя, холода и голода, затем пенсионеры в светлом с газетками по причине грязных скамеек плюс какие-то небритые дяди со следами страданий на лице и совершенно пустыми руками. Такие люди никогда ничего не подавали панельному живописцу, для этого существовали женщины средних лет, способные расплакаться при виде одинокого худого заброшенного мужчины.
Надо сказать, что публика не всегда одобряла произведения на асфальте. Многих не устраивало, что художник рисует мир только тремя красками. Им также не нравилось, как он рисует — фотограф бы сделал это лучше, говорили зрители вслух. А так и мы можем.
Что касается детей, то они, как наиболее впечатлительные создания, тут же кидались тоже рисовать, причем они хотели калякать и малякать не на свободном месте, которого было полно кругом, а именно на этой картине, а некоторые совсем маленькие дети засыпали данное произведение песочком и землей, потом еще трудолюбиво приносили в ведерках воду из ближней лужи и поливали образовавшийся огород, а другие с удовольствием шаркали сандаликами в этом болоте. Художник не возражал, он понимал, что они тоже создают свою картину из грязи, полотно, натоптанное ногами, насыпанное руками. Возражали бабушки, которые прибегали со скамеек, уводили внуков и кричали насчет промокших ног, простуды и попачканных колготок.
Дети исчезали, а рисовальщик оставался со своей грязью на асфальте и думал, что такая картина из земли, воды и маленьких следов тоже достойна оказаться в каком-нибудь музее, неизвестно только в каком: в музее почв или в музее современного авангарда.
Так было и сегодня. Дети нарисовали собакам очки и рога, цветок мака щедро полили, так что он растаял, на рояле принялись играть ногами и быстро его затоптали, на изображение девушки тоже покусились, а денег не дал никто.
Однако в тот же момент судьба улыбнулась художнику: к нему подошел мужчина в кожаной куртке и с очень грязными руками — особенно выделялись его белые ногти. Этот мужчина жевал жвачку и плюнулся ею довольно-таки метко: прямо на изображение рогатой, в очках и с бородой девушки у ног художника.
Этот мужчина сказал:
— Дашь переночевать? Заплачу тебе, много дам.
— Деньги вперед, — возразил оголодавший художник, подумав, что нынче суббота, дворник завтра не придет, а на одну ночку можно и потесниться.
Мужчина дал ему комок мелких денег и потребовал, чтобы его немедленно отвели ночевать.
Придя к каморке под лестницей, мужчина взял у художника ключ, а затем скрылся за дверью, шлепнулся на пол и затих. Подождавши, хозяин каморки услышал призывный свист, затем хрип удушья и тут же тоскливый стон. Хозяин каморки испугался, что его квартирант задохнулся без свежего воздуха и умирает, и попытался открыть дверцу, но это ему не удалось, постоялец лежал как раз на пороге, занимая туловищем все пространство. Впору было выламывать дверь, но тут свист, хрип и стон повторились, и не раз (фью-хрры-ууии и т. д.), и стало понятно, что человек уснул.
Деликатно удалившись, владелец комка мелких денег пошел сразу же в булочную и там купил себе дешевого хлеба полкило и одну легкомысленную булочку. Денег хватило еще и на бутылку дрянной сладкой воды, а затем художник с битком набитым животом стал гулять и прогулял целый день, наслаждаясь жизнью, а вечером вернулся к себе домой под лестницу спать, но ему не открыли: за его дверцей громко ругались на непонятном языке и даже не заметили, что хозяин стучится.
К ночи дверь отворилась, но только для того, чтобы впустить тетю с двумя огромными полосатыми сумками. Художник было сунулся следом за сумками, но его вытолкнули руками и ногами. По первому впечатлению, в каморке под лестницей находилось человек пять, они лежали на тюках и узлах, наваленных до самого потолка, и как-то умещались.
Ужасно расстроенный, несчастный хозяин лег, дрожа, под свою дверь и всю ночь слышал, как двое храпят, а остальные ругаются, и еще плакал откуда-то взявшийся младенец: может, только родился.
Утром в каморку въехали еще три тетки с узлами, они скрылись за дверью, переступив через лежащего снаружи хозяина каморки, и тут же по подъезду поплыли запахи хлеба с чесночной колбасой. Художник постучал насчет денег, в ответ на что дверь приоткрылась и показался огромный грязный кулак с золотым перстнем. Кулак вслепую помахал по воздуху, и тут бедный прежний жилец понял всю безнадежность своей ситуации, тем более что сразу же подвалили новые люди, они заняли все пространство под дверью каморки вещами, они галдели, какие-то дети доверчиво шарили у художника в карманах, кто-то уже снимал с него пальто, и напуганный бывший владелец чулана, вырвавшись, побежал вон.
Что ж, вроде бы программа оставалась той же самой, надо было идти рисовать мысленно, затем так же мысленно есть хлеб и так далее, счастливая жизнь бедняка, но этот бедняк, замерзнув и не выспавшись, пал духом, он ругал себя за глупость и доверчивость, за то, что уже дважды потерял все.
Он больше не мог рисовать глазами, хотя шел мелкий дождь и из-за этого повис сиреневый туман, любимое состояние погоды, при котором краски окружающего мира отдавали радугой, а то, что оставалось вдали, выглядело загадочно. Он очень любил раньше рисовать такие картины, особенно акварелью, достаточно было намочить лист бумаги в первой попавшейся луже, натянуть его на доску, приколоть кнопочками — и широкой кистью создать золотое небо (смесь сажи газовой и оранжевого кадмия, много воды), а дальше уже можно было писать размытые сизые дали, а на пустом, специально оставленном месте появлялись попозже разноцветные кубики домов и — последний мазок — возникала ярко-изумрудная машина на переднем плане, такого цвета, какого в природе не бывает, и этот химически чистый цвет должен был частично отражаться в светлой, но рябой луже.
