Заводских детей я встречал, в основном, скучающими в приемных их вельможных родителей. Один из них, двадцатитрехлетний Гулько, как-то даже принимал меня в собственном офисе — правлении банка, где он числился соучредителем. Банк брал у пенсионеров последние сто баксов под 45 процентов, собираясь, по всей видимости, благополучно лопнуть к началу лета.
«Непыльная работка» — смекнул я, по примеру хозяина развалившись в антикварном кресле, — «и руки марать не надо». А если народ поймет? Да нет, — успокоился я о судьбе Гулько и иже с ним, — в последний раз этот народ чтолибо просекал… да не помню я такого! Так чего ради ему прозревать именно сейчас? Прокормил всех тех, значит, на век Гулько хватит точняком.
— Слышь, брат, — разошелся как-то Арсен — а как у тебя с личным?
Мы сидели на пороге, слушая шорохи леса, созревающего к лету, и на душе, как в воздухе, было спокойно и прохладно.
— Путем, — отвечал я, задумавшись о новой секретарше Малышева, к которой успел уже появиться истеричный Бакунин, с ним ликерные конфеты за 17.50 Расходы корпорации на Бакунина, кстати, явно увеличились: кроме «Эхплорера», тот появлялся теперь на белом «Шевроле»; парень любил порысачить на трассе, и его хищного вида тачке явно не хватало слоганов на заднем подоконнике, типа «захочешь — не догонишь» или «еду как на чужой».
Слыхал, что за глаза Бакунин отзывался обо мне весьма лестно, но я себя ответными любезностями не утруждал. Как-то, возвращаясь из соседнего города, естественно, с очередной пирушки, господа Бакунин и Гулько взялись испытывать ходовые качества «Шевроле», на 180 тормоза отказали, и на повороте машину вынесло во второй ряд: в случившейся на беду встречной выжил лишь мальчик 9 лет, я бы, being in his shoes, остаток жизни, наверное, проклинал свою чертовскую выживаемость. Господа выжили. Бакунина засыпало осколками, обезобразив лицо, Гулько глубоко порезался, потерял много крови, и его привезли на загородную отцовскую хату смертельно белым.
Бакунина в ту же ночь повезли в столицу — спасать обличье. И город снова смолчал. Нашлась, впрочем, некая любознательная девочка, которой злополучная ночь покоя не давала; началась возня, именуемая претенциозными гомиками «журналистским расследованием»: выведывала, кто такой Бакунин, что ему позволено мимо поста пролетать 180, - в принципе, резонно, но тем, кто выписывал Бакунину это и ряд других разрешений, этот интерес показался опасным. Меня нашли ночью, предупредили о том, что я сам, в принципе, разумел — о молчании; говорил со мной незнакомый металлический голос, — и не знаю, кому он мог принадлежать. Ответственному за безопасность? Слыхал, что существует и такой; интересно, сколько платят ему за эту жесткую интонацию?
А утром позвонила и девочка, — где только добыла мой номер, если у меня за антиАОН уплачено? — и в детской голосе звенела решимость. Назначила встречу, проигнорировать которую я не мог: она уже узнала достаточно, пришлось уступить. «Тихое место» называлось «Онтарио», в центре зала бил радужный фонтан, то и дело метались стриженые официантки. Я заметил в уголке кошачий затылок, небрежно спутанные осветленные пряди, массивную застежку эксклюзивной цепи на смуглой шее, изящные пальцы — Лена, ты??? В принципе, если б я задумался на эту тему, я б вспомнил только ее имя. Не потому, что ее подозревал, а просто больше некому.
— У тебя неузнаваемый голос по мобильному, — сказал я, опускаясь рядом. На стол выложил обычный набор: сотик, «мыльница» от машины, скромный бумажник — и все это, чтоб особо не выделяться.
— А у тебя тоже — она усмехнулась, и вновь что-то двусмысленное было в ее словах, не так в словах, даже, как в голосе: напоминание о нашей общей прошлой жизни, которая, быть может, только казалась нам, но почему-то так явно показалась, или просто — о той ни на что не похожей ночи?..
— Если я могу чем-нибудь помочь… — вспомнил о диктофоне в сотике, надеясь вложиться в отведенные разработчиками 25 минут.
— Да, пожалуй, — о, только не называй меня Завадским, деточка, эдак еще заподозрят в совместных растратах средств департамента.
— Ты же в курсе, кто такой Бакунин, почему его не задержали, делу не дали ход, даже в «Происшествиях недели» не показали. Вы работаете вместе, я в курсе. В вашей работе задействованы большие деньги и высшие силы не только региона — страны. Каким образом?
— Лена, чем вы руководствуетесь, когда верите, что я честно на все отвечу? Не ужели вы не догадываетесь, что та ничтожная доля информации, которой я располагаю поневоле, не принадлежит мне в той мере, в какой вы требуете от меня откровенности? — я закурил, глядя выше ее глаз.
— Пойми, Завадский, — а быстро она сдалась, — дела, которые в течение последних трех лет делаются в городе, меня настораживают. Вы сотрудничаете с ЗАО «РаДа» не только, как трейдер, у вас, то есть у фирмы, которую вы представляете, есть доля. Регион подчинен вам, фермерские хозяйства связаны по рукам и ногам, без господина Завадского не ведутся никакие полевые работы, а те, кто пытался вам составить конкуренцию — в том же Стародубском районе, подсчитывают убытки от внезапного пожара до сих пор.
Мэр обедает за твой счет по твоей клубной карте, губернатор ездит на подаренной тобой тачке. Господину Райхуллину достаточно раз произнести твое имя на переговорах — и претензий нет.
Господин Райхуллин — это Арсен.
— Я рад, что ты так интересуешься жизнью города, — не ожидал, что и у меня есть свой маленький надсмотрщик, который, к тому же, не лишен аналитических способностей, вот так сметливо наблюдает в щелочку и… Мне это не понравилось, и еще больше это не понравилось бы нач. департ. Что-то все-таки не так, что-то не продумано, не там завязано, раз кто-то успел так много понять.
— Завадский, не играй, скажи мне. Я обещаю, что я — последний человек, располагающий этими фактами, мне только интересно, какую роль играет здесь мой… господин Малышев.
Она не сказала «отец», и вновь я пожалел ее, — что ж такое надо было сделать с человеком, чтоб заставить так себя возненавидеть?
— Лена, ты переоцениваешь…
— Нет, Завадский, я не переоцениваю. Недооцениваешь ты или просто стараешься для меня, только зря. Понимаешь, когда я училась в школе, отец настоял, чтоб я была отличницей. У меня не было ни желания, ни, если говорить откровенно, возможностей. Тем не менее, учителя папу уважили. Мои соученики справедливо возмутились, не знаю, правда, как им удалось, наверно, не окончательно потеряли еще человеческое лицо. Я как-то поделилась с отцом, и на следующий же день один парнишка пропал. Просто пропал без вести, понимаешь? И его так и не нашли!
— Понимаю, — я боялся, что она не выдержит, что ручка с фигурным штучным перстнем дрогнет. Тревоги прошлого, порой, приходят нежданно и ранят больно.
— Лена, мы с господином Малышевым просто партнеры, даже не близкие знакомые. Думаю, ты зря занялась этим делом. Бакунина не разрабатывали потому, что он заплатил в соответствующей инстанции, как обычно и бывает, вот и все.
— Нет, Завадский, я знаю что посты получили распоряжение не останавливать машины с номерами административной серии. Откуда у вас такие номера?
Позже, слушая эти непреклонные «нет, Завадский», я почувствовал, что от жалости и боли, вдруг заставшей врасплох меня, я не могу смотреть в этот мир.
Какая-то пронзительная нежность норовила захлестнуть меня, я выехал на трассу и гнал, гнал, окружая себя звуком и ветром, пока не устал от огня внутри.
Хотелось закончить разговор, хотелось, чтоб его не было. Как можно было объяснить Лене, что это игра, в которой она не только не победит, — а просто не достигнет финишной прямой? Стоило лишь намекнуть об этом — Лена уверилась бы в своей правоте, а, уверившись, не остановилась бы.
— Извини, Лена, мне пора. Советую хорошо подумать, я сказал все с пользой для тебя. Надеюсь, ты найдешь более приличествующее тебе занятие.
Я вышел, и она не оглянулась.
И она не остановилась. Вечером пришла мессага: «Zavadskij, sotri razgovor».
Зашибись!
Я не стер. Обо всем этом стоило задуматься, пока Лена молчала. Сколько она собиралась молчать?
— Завадский, чего ты такой угрюмый? — заметил Арсен за завтраком. Мы по-прежнему завтракали вместе, свыкаясь с особенностями моего кулинарного мастерства, хотя Арсен подумывал нанять прислугу. Я не одобрял — не люблю чужие шорохи в доме.
— Тебе кажется, — но, наверно, все-таки я ответил слишком неуверенно.
Стемнело, а я сидел, не зажигая огня, за хромым столом на веранде. Всплески близкой реки, как огоньки, вставали из вечера, слушая их, я составлял письмо нач. департ. Я не собирался его отправлять, по крайней мере, в ближайшее время, и излагал факты, по крайней мере, чтоб собраться с мыслями. Я не просил о помощи, не искал руководства; имея негласно полную свободу принятия и исполнения решений, я мог бы не утруждать себя составлением пояснительных записок. Факты были: некто любопытный слишком интересуется делами департамента, а именно — щекотливой проблемой взаимоотношений с партнерами и конкурентами, которой, в основном, занимался я. То есть, некто любопытный слишком интересуется моей жизнью. Кроме того, этот упрямый некто никак не хотел сделать вид, что понял мои уговоры и сворачивает дела. Я не педагог и владею лишь двумя методами влияния на людей, один из них я уже пытался применить в «Онтарио». Второй? Я легко прибегнул бы и ко второму, вот только этот «любопытный некто» оказался маленькой капризной девочкой с упрямо закушенной губой и неясным волнением в глазах, и волнение это я, быть может, встречал когда-то прежде, прежде даже меня нынешнего: оно было раньше покоя и печали, и раньше беспокойств весны, хотя и в них, и в них теплился его томительный мотив.
