Инесса Аркадьевна отложила книжку, встала лениво, с неохотой. Так же лениво, без всякого интереса окинула взором произведенные работы, покивала головой, ушла в дом, вернулась и вручила Прохору конверт с деньгами.
— Здесь вам, Прохор Алексеевич, и за работу, как договаривались, и за досрочное исполнение. Проверьте.
— Да чего там! — отмахнулся Прохор. — Я вам и так верю.
— Доверяй да проверяй, — произнесла Инесса Аркадьевна, но без былой убежденности, а как бы по привычке. А потом добавила без всякой надежды на понимание: — И все-таки вы не забывайте о моем предложении, Прохор Алексеевич.
Глаза Инессы Аркадьевны при этом были тусклыми, безжизненными какими-то, так что Прохору снова стало жаль ее, и до такой степени, что в нем даже шевельнулась мыслишка: «А может, надо было… того самого… человек все-таки… можно сказать, несчастный человек… и меня бы не убыло», – но мыслишка в голове его не задержалась, промелькнула и пропала без всякого следа.
— Вот нынче считается, что деньги — это все, — заговорил тесть, когда они отошли от дачи Инессы Аркадьевны на почтительное расстояние, открыли конверт и пересчитали полученные деньги: все было так, как уговаривались при найме, и даже порядочно сверх того. — А для чего человек живет? Для денег? Нет, не для денег. Для счастья человек живет — вот для чего. У этой бабы денег куры не клюют, а счастья ни на грош. Я это еще два года назад заметил, когда она только начинала строить свой дворец. — И пояснил: — Я у нее тогда тоже подхалтуривал по земельной части. — Затем продолжил: — И парень какой-то возле нее крутился, лет на десять-пятнадцать моложе… из этих, из нынешних: муж не муж, а черт знает кто. Хахаль, одним словом. Ходит, поплевывает, все ему трынь-трава. Он бы эту Инессу и убил бы за милую душу: такая у него, если приглядеться, рожа бессовестная. Если бы тюрьмы не боялся. И если бы знал, что это все ему достанется. Да. И вот скажи мне на милость, как это они, молодые, настраивают себя на таких баб? Может, какие таблетки глотают, чтобы, значит, желание появилось? А? Как ты сам-то на это смотришь?
— Может, и глотают. Кто их знает, — ответил Прохор и полез в карман за сигаретами, чтобы отогнать прочь воспоминания об Инессе Аркадьевне, которые, как он ни старался, продолжали будоражить его душу чем-то, что могло быть, но не случилось.
— Я бы ни в жизнь не сумел, — продолжал тесть, которого проблема эта задела за живое. И не сегодня, видать, она его задела, не сейчас то есть, а жила в нем давно. — А теперь у ней даже хахали перевелись, — добавил он будто бы даже с сожалением. И заключил: — Такая вот, брат ты мой, жизнь пошла по нынешним временам. — И закхекал отчего-то, словно в горло мошка попала или еще что.
И Прохор догадался, что тесть подумал о том же самом, о чем полчаса назад шевельнулась в его голове бесполезная мыслишка, вызванная жалостью к одинокой бабе, но разубеждать тестя не стал, решив, что тесть, скорее всего, лукавит: он бы от Инессы не отказался, да только вряд ли ему и таблетки бы помогли.
Прохор шагал, тяжело переставляя ноги, не глядя по сторонам и ни о чем не думая. Он чувствовал себя уставшим до крайности и постаревшим лет на десять, если не больше, но почерпнувшим из жизни некую мудрость, которая примиряла его со всеми сразу.
* * *
На оформление по специальности у Прохора ушло часа три. Во-первых, начальница отдела кадров была знакомой женщиной, когда-то рядовой сотрудницей принимавшая его на работу. Во-вторых, народу в отделе кадров оказалось совсем немного, а Прохор-то думал, что там непременно образуется очередь. И в медсанчасти его продержали тоже не слишком долго, потому что там имелась его медицинская карточка еще с давних времен, и ни терапевт, ни окулист, ни хирург не нашли у него никаких отклонений от нормы, мешающих стоять за станком, — чай не в космонавты напрашивался. Затем его сфотографировали, и через десять минут он получил новехонький пропуск на завод, с магнитной полосой и еще какими-то ухищрениями. А завтра, значит, с утра на работу. Вот так вот сразу — с разбитого корабля на бал. Но на бал ли? — это как раз завтра и станет видно.
Утром Прохор проснулся рано, маленько помахал руками, затем тщательно выбрился и принял душ. А завтрак уже ждал его на столе. Дарья, тоже поднявшаяся ни свет ни заря, помогла ему одеться… ни то чтобы как на праздник, но все-таки, тем более что не на халтуру собирался ее муж, а на работу. И сидела рядом, подпершись по-старушечьи рукой, и глаз с него не спускала, так что Прохору даже стало неловко.
— Ну чего ты уставилась на меня, будто я на войну собираюсь? — не выдержал Прохор.
— Да как же? — вздохнула Дарья. И добавила: — Даже и не верится. Еще дня три назад ломала себе голову, как зиму перекантоваться, а тут вот на тебе. Я уж и забыла, как это — идти на работу. Смотрю на тебя и думаю: пойдешь, а там опять что-нибудь придумают. Или банда какая-нибудь захватит завод. Или еще что. Все эти годы на нервах жила, казалось, что другой жизни будто бы и не бывает.
— Ничего, привыкнем, — утешил жену Прохор, который был почему-то убежден, что с того самого дня, и даже часа, как передали по телевизору о возрождении завода, он поверил в это возрождение накрепко, и потому никакие сомнения его не мучили.
Выпив кофе, Прохор встал из-за стола, поблагодарил, пошел в прихожую, обулся, надел куртку. Дарья его огладила, что-то сняла, что-то поскребла ногтем, вздохнула еще раз и сказала:
— Ну… иди. Если что, позвони. Я ждать буду.
И Прохор, чмокнув жену в щеку, вышел на лестничную площадку.
Лифт был занят. Он то поднимался где-то там, внизу, то останавливался, то снова опускался, и Прохор, потоптавшись в нетерпении пару минут, потопал вниз: стоять на одном месте и ждать казалось ему делом совершенно невозможным.
Начальником цеха, действительно, оказался Васька Чугунов, теперь, правда, уже Василий Степанович. С ним они когда-то начинали работать на соседних станках, затем он, Васька то есть, выучился заочно на инженера, стал сперва технологом, затем начальником участка, а перед самым развалом, который назвали перестройкой, — заместителем начальника цеха. Теперь вот и в начальники выбился. Поэтому и встретил Прохора как родного, буквально с распростертыми объятиями. И даже предложил пойти работать мастером, но Прохор отказался:
— Не умею я, Степаныч, людьми командовать. Пробовал — не получилось у меня. Я даже женой командовать не умею, — признался Прохор и поковырял мозоль на своей ладони.
— Так ты, Прохор Алексеевич, если насчет зарплаты, так не сомневайся. Теперь не старые времена. Теперь мастеру платят больше, чем самому квалифицированному рабочему, потому что от него, от мастера, зависят и производительность труда, и моральный климат в коллективе.
— Вот-вот, именно поэтому.
— Ну, тебе, как говорится, виднее. Пока могу предложить работу на инструментальном участке. Надо оснастку для основного производства делать, без хорошей оснастки, сам знаешь, поточное производство не наладишь. А потом, когда все утрясется, посмотрим, куда тебя определить. Пойдем, покажу тебе твой станок, познакомлю с мастером.
Они вышли из кабинета и пошли по цеху, где гремело железо, вспыхивали огни электросварки, тянули провода электрики, бетонщики готовили под станки фундаменты, стекольщики вставляли новые стекла в огромные окна, под потолком ползала кабинка крана… — и ни одного шатающегося без дела, ни одного дымка сигареты.
Инструментальный участок располагался в каком-то закутке. Здесь уже работало человек пять — все старики, все хорошо известные Прохору люди. Но он не стал останавливаться, лишь помахал им рукой, шагая вслед за начальником цеха, и ему в ответ помахали, а кто-то крикнул:
— Привет, Проша! С праздником тебя!
И это было так хорошо, так легло на душу чем-то теплым и большим, что Прохор даже испугался: вдруг начальник цеха или еще кто увидит, как повлажнели его глаза.
Мастер инструментального участка был молод, долговяз, узок в плечах, носил очки. Прохору он был совершенно неизвестным человеком, в том смысле, что в заводском поселке Прохор знал всех, а этот, стало быть, со стороны.
– Павел Антонович Судариков, – представил мастера Василий Степанович. И, слегка подтолкнув Прохора к мастеру, пояснил: – А это Прохор Алексеевич, лучший токарь нашего завода. Прошу, как говорится, любить друг друга и жаловать. Дай ему, Павел Антонович, станок и обеспечь работой. А там посмотрим. – Тиснул Прохору руку, пожелал успехов, повернулся и пошел.
Павел Антонович подвел Прохора к станку, далеко не новому и не самому лучшему из тех, на которых Прохору доводилось работать, и, проведя пальцем по покрытому пылью зеленому боку, сконфуженно произнес:
— Вы уж извините, что такое старье, но новые ждем со дня на день, и как только прибудут, мы все это старье… а пока ничего не поделаешь…
