К этим страхам — лишь бы не попасть в разряд отсталых — прибавляются и чувство вины перед индейцами, и чувство вины за всю эту историю с рабством, из–за чего чернокожих американцев, а также иные меньшинства, засыпают разного рода стипендиями, наградами и дополнительными пунктами за происхождение при приеме во все учебные заведения. Одним словом, к ним относятся как к людям несправедливо обиженным и не совсем полноценным — вроде как к польским писателям в Германии. Отмечу — чтобы не было никаких иллюзий на сей счет, — поляков в Америке (проверено на себе) к меньшинствам не относят.
Но, в свою очередь, часть чернокожих американцев таким особым отношением к себе оскорблена и считает его унизительным и расистским.
Все это крайне запутанно и сложно. Некоторое время назад, к примеру, комиссар нью–йоркской полиции совсем потерял голову и официально заявил, что 96 процентов преступлений в Нью — Йорке совершаются цветными. Тут же и белые, и черные обозвали его расистом, хотя он был чистокровным негром.
Отчаянный акт откровенности комиссара полиции бумерангом ударил по белым бездомным в парке. Мой приятель Бизон, прозванный так за длинную, по пояс, бороду и временно проживающий в Томпкинс–сквер–парк, жаловался, что и он, и его ближайшие друзья: Головастик, Блошка и Ясек Пилигрим из Закопане враз превратились в «цветник». И что полиция, ради поправки статистики, чуть ли не каждые два часа арестовывает всю скопом польско–украинскую часть обитателей парка.
Опять же, другой мой чернокожий знакомый компенсировал годы дискриминации, став вице–президентом крупного концерна. В офисе перед его дверью грудью стоит на страже дюжина белых секретарш, которые пооканчивали бизнес–школы в Гарварде. Но когда мы с ним вышли на улицу — в тот день он куда–то отослал своего шофера, — вице–президент меня попросил поймать такси, потому как перед «голосующим» чернокожим совсем необязательно кто–нибудь затормозит.
Зато в метро с этой политкорректностью по мере приближения к Бруклину или Бронксу происходят серьезные перебои. И без особой на то причины можно услышать в свой адрес «youfuckingwhitemotherfucker» или еще чего почище. Ибо, не будем обманываться, эту политкорректность, кстати, чертовски неискреннюю, выудили на свет не только из соображений высшего порядка. Достаточно заглянуть в Гарлем или Бронкс, чтобы воочию увидеть бездонную пропасть в материальном положении, что, как известно, и рождает ненависть в ее чистом виде. А посему обладающие властью богатые белые от страха изворачиваются как могут, лишь бы злость чернокожих сограждан умерить или хотя бы рассечь на куски. Поэтому они вытаскивают кое–кого из черных наверх, всячески их продвигают, балуют как умеют и переселяют в районы получше. Выходит, белые боятся черных. Черные из Африки боятся черных из N. Y.C.[23] Я — белый, но с эмигрантским оттенком, незаметным глазу, пока не заговорю. А потому не чувствую себя уверенно ни в обществе белых, ни в обществе черных. Но вместе с ними и латиносами боюсь арабских террористов. Так может, именно они спустя какое–то время Америку объединят?! Хотя не факт.
Что касается черных поэтов, которых молодежь Стэнфордского университета изучает вместо Рильке, Шекспира или Аполлинера, то сразу после атаки Осамы бен Ладена на Америку поэт Амири Барака, тот самый, что в рамках возмещения потерь черному сообществу получил престижный титул Поэта штата Нью — Джерси, в одной из своих поэм высказал, записал и разместил в Интернете известное, впрочем, и популярное в Польше предположение, что эти события были еврейской провокацией и за бойней во Всемирном торговом центре в действительности стоит Шарон и Израиль. И что четыре тысячи евреев, служащих ВТЦ, 11‑го сентября не вышли на работу.
А когда губернатор штата Нью — Джерси обратился к Бараке с просьбой отказаться от титула и крупной денежной премии, которую тот незадолго до этого получил за высокую гуманистическую ценность своих стихов, поэт с возмущением отказался, посчитав это расистской атакой.
Лучше дело пошло с черной звездой баскетбола знаменитой нью–йоркской команды «Никс». Чарли Уордса с большой помпой выбрали читать детям книги «в целях ознакомления растущего поколения» с этим отходящим в прошлое искусством. И все было хорошо до того момента, пока он не написал на своих кроссовках цитату из Библии и не заявил во всеуслышанье, что христиане каждый день подвергаются преследованиям со стороны иудеев, в чем его поддержала другая черная звезда «Никс», мастер по броскам из трехметровой зоны — Алан Хьюстон, заявивший, что скорей всего евреи избивали Христа и плевали ему в лицо перед тем, как распять, за то, что он возжелал того, чего не хотели они. Во всяком случае Чарли Уордс был торжественно лишен права читать детям книги, от чего, можно больше сказать, повезло детям, снова засевшим за свои видеоигры. А когда от этой лицемерной политкорректности меня уже начало тошнить, знакомый журналист ни с того ни с сего сообщил мне, что его дед еще был рабом. В общем, тут все не так просто.
Так или иначе я начал преподавать в Беннингтонском колледже. Тогда же в каком–то из средних штатов один рассеянный профессор по ошибке зашел в дамскую комнату. В Польше самое большее кое–кто над этим бы посмеялся и только, но в Америке беднягу признали извращенцем, он потерял работу, жена его бросила, а сам он бросился под поезд. Я спросил студентов, почему бы им не попробовать сделать из этого сюжета театральную пьесу. Один согласился, и вышла вполне приличная трагикомедия. Университетский театр ее поставил. Я подумал: это мысль, — и попросил студентов выбирать из газет кусочки, которые, по их мнению, годятся для пьесы. Посоветовал избегать материй, в которых они не очень–то разбираются, например, не касаться Второй мировой войны или даже Вьетнама, и как–то у них с этим писанием, а у меня с преподаванием дело пошло на лад.
Что касается обязательного чтения, то, если у них возникали проблемы с пониманием некоторых метаморфоз, происходящих с Грегором Замзой, я брал карту Европы, границы которой, в отличие от проведенных, как по линейке, границ средних штатов — Северной Дакоты, Южной Дакоты или, к примеру, Вайоминга, — извиваются и выгибаются, как черви в жестянке рыбака. И утешал студентов тем, что легче почувствовать Кафку, если ты рожден в стране, по очертаниям напоминающей многоножку. А также что в Восточном блоке Кафку считают писателем вполне реалистическим, ибо не такое уж это диво, когда человек ложится спать лояльным гражданином, а просыпается (или его будят) японским шпионом, то есть мерзким насекомым.
После занятий я шел на баскетбольный матч между студенческими командами, вернувшись домой, включал Си–эн–эн и смотрел на облачка слезоточивого газа и толпы бросающих камни людей, слыша знакомое: «Ярузельский будет болтаться на виселице!» Переключал на канал, где демонстрировали фильм «Касабланка», потом на другой канал, где шла телеигра. А в ней трем участницам из Лос — Анджелеса показывали огромный портрет Ленина и мучили вопросом, кто этот лысый господин. Все три молчали. И только одна после подсказки, что это вождь русской революции, ответила: Маркс. Я снова выглядывал в окно, а там все тот же снег и Закопане. Так что в голове у меня начинало путаться — что происходит наяву, а что мне приснилось. Однако не мудрствуя лукаво я решил для себя на будущее, что правдиво единственно то, что мне кажется, а всеостальное — фикция. Дабы избежать недоразумений, подобных тем, какие вышли с картиной Веласкеса «Менины»[24], о которой написано несколько сот страниц, но так и осталось неясным, кто на ней на кого смотрит и зачем.
Знакомый кинооператор рассказывал мне, что 11 сентября, когда первый самолет врезался в башню ВТЦ, он машинально включил камеру и все заснял, сидя у окна в закусочной «Хобокен», то есть в Нью — Джерси, на другом берегу реки Гудзон. А рядом с ним сидел мужчина спиной к окну и читал «Нью — Йорк таймс»; так вот, он видел совсем другое.
Вечерами для обретения душевного равновесия я заглядывал на огонек к студенткам в общежитие, которым тоже, надо признаться, порядком морочил голову. То говорил, чтоб они не писали о том, в чем не разбираются, то, подстрекаемый Си–эн–эн, «Солидарностью», Валенсой и Кищаком[25], давал семнадцатилетним студенткам задание написать одноактную пьесу на тему: «Беседы с палачом»[26]. Так они с перепугу корябали что–то бессмысленное о пытках в Чили, и только одна привела меня в чувство, сочинив чудесный монолог девушки, которая спринцуется перед зеркалом, убивая сперматозоидов.
На ночных посиделках я расслаблялся в дискуссиях на тему, не был ли, случайно, Расин писателем получше Шекспира. Меня давно перестали удивлять осколки стекла или зеркалец, непременно лежавшие на каждом столе. И уже с трудом верилось, что в мой первый приход к студенткам на вопрос Ким из Флориды, не найдется ли у меня одного доллара, я высыпал из кармана немного мелочи, а у нее сделались квадратные глаза.
