— Против дьявола…
— Не богохульствуй.
В эту минуту я подумал о жене, о детях: они спали и ничего не слышали. Странная мысль, одна из тех, что иногда посещают нас, пришла мне на ум: «Они спят, как будто уже умерли».
Утром, едва проснувшись, я не мог удержаться и сказал об этом Нафисе, которая, должно быть, почуяла упрек в моих словах.
— Я не спала, я все слышала, просто мне не хотелось присоединяться к стаду блеющих овец, — нисколько не смутившись, ответила она.
Я невольно подумал: «О ты, феникс, петух с собачьим рылом, ты, что красовался сегодня ночью, посмотри, как светло вокруг, оставь открытой дверь, схоронись до срока».
В глазах ее мне чудился вызов, но ее улыбка была, как всегда, ясной и простодушной. Я счел себя отчасти побежденным, но не униженным, у меня не было сил сердиться на нее.
* * *
В глубине души я по-прежнему был неутешен, словно осиротелый ребенок. Если быть честным, то наедине с самим собой я признаю, что и в самом деле веду себя как ребенок. И не просто ребенок, а избалованный ребенок. А то, что теперь мне приходится жить средь немых и слепых, ничего не меняет, факт остается фактом: у меня не было другого выбора. Усталый от бессонной ночи, с тяжелой головой, я тем не менее сразу же ухожу, едва успев проглотить кофе. Я не мог усидеть дома. На улице меня охватывает радость, которую несет с собою утро, и я готов все забыть. На первый взгляд, люди озабочены только своими делами: лавки открыты, улицы политы водой — а может быть, это следы ночного прилива? — толпа спешит куда-то. Минотавры на своем посту, на перекрестках: настоящие мумии, которых оживили и поставили нести эту службу. После тысячелетнего сна многие из них никак не могут избавиться от неподвижности, скованности движений. А если к этому еще прибавить их крокодилий взгляд, то становится понятно, почему они внушают спасительный ужас, который выражается в глубочайшем почтении.
Когда я пришел в лавку Аль-Хаджи, там уже было полно народа. Еще у входа я услышал слова Хаму, тяжело дышавшего по обыкновению:
— …Закона больше нет, вот оно что!
Ища сочувствия, он обводит взглядом присутствующих, но все безмолвствуют. Лицо Хаму, в густой щетине, изрезано глубокими морщинами.
— Никто не думает больше о достоинстве, моральных устоев больше нет, вот оно что, — ворчит он.
Вид у Хаму подавленный. Я присмотрелся к нему внимательней: лицо как будто плесенью подернуто или мхом заросло, под глазами серые мешки — как он постарел! Он поймал мой взгляд.
— Откуда в них столько зла берется, как ты думаешь?
Я вслушиваюсь в его голос, и хотя в душе моей бушует буря, разобраться в своих чувствах я не могу и не знаю, что ему ответить. Внезапно я вспоминаю ужасную ночь и начинаю понимать: что-то и в самом деле случилось.
— Что, что такое произошло? — кричу я, потеряв над собой власть.
Хаму смотрит на меня с удивлением и, как мне кажется, даже враждебно, что делает его рыхлое лицо еще более морщинистым. На городские берега возвращаются злобные демоны.
— Сегодня на рассвете, как только начался отлив, обнаружили мертвые тела. Первыми их увидели зеленщики, приехавшие на рынок с овощами, и молочники, которые везли на ослах свои бидоны. Их было двадцать. Это бы еще ничего, по нынешним временам такое не в диковинку, все дело в том, что на телах были следы, отметины, каких еще никто никогда не видывал, причем на всех одинаковые. Над ними такое вытворяли… Их опознали: все до одного жители нашего города.
Вот оно! Ценой крови. Крик отчаяния, обращенный в грядущие времена.
— Отец семерых детей… Торговец табаком, — молвил Зелям.
— Преступление, не знающее себе равных, — подхватили хором остальные.
— Дай им волю…
— Они бы еще подумали, если бы…
— Да что там говорить, они уверены, феникс защитит их, что бы они ни творили.
— Значит, все дозволено?
— Конечно.
Потребовав тишины, я громогласно заявил:
— Все средства хороши, когда дело касается нас.
— Верно сказано, — одобрил Селаджи.
— Но они за это поплатятся, — продолжал я.
— Еще как! — с готовностью подхватил Селаджи.
Один Аль-Хаджи оставался невозмутим; без пиджака, в одной рубашке, он, сгорбившись, преспокойно смотрит на улицу. Судя по всему, его нисколько не интересует наша беседа, можно подумать, что такие события ему и впрямь не в диковинку, что он видит их каждый божий день.
Я слежу за его взглядом. В конце улочки, как раз напротив, на маленькой площади танцуют саламандры, цветы или сирены, не могу точно сказать, танцуют средь языков пламени, которые желтеют, рдеют и рыжеют, ни на минуту не теряя своей силы и живости. Я смотрю на них не отрываясь, и в конце концов они вспыхивают, взметнувшись вверх золотым огненным снопом. В торжественном молчании я созерцаю этот спектакль, эту огненную стихию — и буйную, и ласковую, — и минувшая ночь кажется мне такой далекой, забытой, истлевшей.
Остальные все еще здесь, о чем-то спорят, и тут входит девчушка с черными как смоль, вьющимися волосами. Увидев ее, мужчины смолкли. Она сразу же положила свой крохотный кулачок на ладонь Аль-Хаджи, потом звонко рассмеялась, смерив презрительным взглядом всех этих старикашек. Что за дерзость!
Аль-Хаджи с присущей ему любезностью спросил:
— Чего ты хочешь, дитя мое?
— Дай мне два взрывателя, — не дрогнув, ответила она и, не сводя с нас глаз, засмеялась пуще прежнего.
Опустив голову, насупившись, мужчины один за другим отправились каждый по своим делам. Голову готов дать на отсечение, эта девчушка явилась с какой-нибудь шахты. И вдруг жалобный стон срывается с моих губ, несколько секунд я стою, закрыв лицо руками. Подобно всем жителям нашего города, я вижу только мятежный огонь, который пылает, а вовсе не тот огонек, что тихонько дожидается своего часа у кромки моря и наполняет пространство, ставшее прахом, невинным потрескиванием.
Я отнимаю руки от лица лишь после того, как девочка уходит. В то же мгновение я вижу, как она присоединяется к тем — саламандрам или сиренам, что танцуют в огне на маленькой площади.
Аль-Хаджи с улыбкой смотрит на меня.
— Для вас это слишком тяжело?
— Мне тяжело сознавать, что нам негде достать радиопередатчики, — неожиданно говорю я.
Что это на меня нашло, почему я вдруг заговорил о радиопередатчиках?
— Радиопередатчики? Для начала неплохо было бы дать их тем, кому есть что сказать.
И то правда. Он снова смотрит рассеянным взглядом на улицу, как бы вопрошая ее. Толпа неустанно течет по ней, и шум людских шагов сливается с шумом продвижения крота под землей. Меня захлестывает непонятное отчаяние, чувство, лишающее смысла все, что я собирался сказать или сделать. Это, верно, от усталости. В узком проходе то же скопление народа, но почему-то вдруг все заторопились, началась давка. Женщины в чадре, старцы, которых ребятишки ведут за руку… Чтобы избежать толкотни, кое-кто порой останавливается у входа в лавку, прислонясь к двери. Тюки, узлы, корзинки, которые они несут, наводят на мысль о каком-то спешном переселении.
Я вздрагиваю, взгляд мой падает на старого нищего, вынырнувшего из этой толпы. Он приближается к лавке, прокладывая себе путь на ощупь своей длинной палкой. Вот он входит и останавливается посреди магазина; несколько секунд я не могу прийти в себя от изумления. Почему он не стал дожидаться у двери, пока ему подадут милостыню? Мной овладевает тревога, я догадываюсь, что привело его сюда. Еще мальчишкой, слоняясь по улицам, я с ватагой сорванцов часто бегал за ним по пятам; тогда еще не старый, он уже носил эту бороду, курчавую и длинную; взмокшая, густая и темная шевелюра падала ему на плечи. Но тогда он еще не был слепым, блаженная улыбка светилась в его глазах. Все, и богачи, и бедный люд, полагали, что он приносит счастье, и почитали его. Салах — его имя тотчас всплыло в моей памяти — собирал всевозможные тряпки, обрывки бумаг, куски дерева, пустые банки, которые находил во время своих странствий по городу. С добычей в руках, с догоревшей сигарой во рту, он неутомимо шастал по улицам, с неизменной улыбкой на лице.
Мальчишки, которых издалека влекла его развевающаяся туника, ниспадавшая на его босые ступни, сопровождали его гурьбой. Он не просил милостыню, как другие нищие, за исключением тех случаев, когда хотел позабавить нас. Тогда, с дерзким видом остановившись возле торговца или ремесленника, он взывал к нему сладчайшим голосом:
— А ты, да-да, ты, который смотришь на меня, ты ничего мне не дашь? Как поживает твоя матушка, братишка? Вместо того чтобы стоять да зевать, поищи-ка лучше в карманах, не найдется ли у тебя мелких монеток для меня: надо же накормить небесных пташек!
И его зеленые глаза смеялись. Ни единого раза я не видел, чтобы он хоть грошик из этих денег оставил себе, разве не был он отцом города? Он тут же подзывал следовавших за ним ребятишек.
