— Видал, как он спит-то? Ну вот… И в каждом городе по своему князю было. Звали их так: который внизу по течению жил, тот был Нижний князь-батюшко, а который вверху — Верхний. Жили они меж собой мирно, потому как всего у них вдоволь было. Сыновей, дочек женили из княжества в княжество. Ездили гоститься друг к дружке по реке. А река-то тут вон какого крюка дает! Ну, ездили они эдак, ездили, а потом свиделись опять и говорит один другому: «Пробовал я этта, Верхний князь-батюшко, в бесповетрие посуху к тебе пройти, да не прошлось. Дружинушку взял малую, токо от зверья от какого оборониться, а напал в лесу на силу великую. Еле копыта унес». «И я, Нижний князь-батюшко, — говорит Верхний, — этта попосуху к тебе пошел, да вернулся. Дружиушку-то снарядил токо чтобы от зверья встречного оборониться, а напал на неведомую силу. И поминал бы ты меня теперича, Нижний князь-батюшко, как бы не я ее, а она меня наперед увидала». «И ты бы меня поминал, как бы не я первый увидал супротивную силу», — ответствовал Нижний. «А што же это ты не храбрый какой, Нижний князь-батюшко?» — попенял Верхний, да и самого его попеняли тем же.
— Ну, потужили князья маленько, по ковшичку да по другому сладкой бражки выпили, а, выпимши, и расхрабрились, расхорохорились. «Ты вот пенял меня, Нижний князь-батюшко, што я-де не больно храбер из себя? А вот поглядишь, как соберу ужо дружину, што и числом не счесть и мерой не обмерять, да как приду к тебе прямиком через леса, и задашь ты мне пир на весь мир!» — захорохорился Верхний князь. «Погоди, Верхний князь-батюшко! — захорохорился и Нижний. — Вот как кликну я клич, да как рать несметная мне откликнется, да как велю я ей идти за мной прямиком через леса в твой град честной, так и задашь ты мне пир!» Долго они эдак хорохорились. Что один другому скажет, то и в ответ услышит. И так громко говорили, што и в том, и в другом бы городе слыхать было, да эхо не знало, которому вторить, А не знавши, помалкивало, и спор этот так и остался промеж князей, никем не ведомый.
— А ты его откуда теперича знаешь? — в полудреме спросил Михаил Лукич.
— Сорока на хвосте несла да на мой овин обронила. А нелюбо тебе, дак не слушай и людям не мешай, — вскинулся на него Макар. — Возьми ты вот его! Уж спит вроде, а все одно ему не терпится. Порода такая! Давай говори, что дальше-то было? Сбил вот теперича!
— Князья поспорили: кто первый к кому придет, — напомнил Денис.
— Ага! — подхватил Макар. — Спорили они это спорили, а сошлись на одном: идти по будущей весне со дружинами прямиком через лес друг дружке навстречу, пока лбами не стукнутся. И чтобы не отступать с прямого пути. И даже жен своих не голубить, пока не встретятся.
Дождались весны, тронулись в дорогу. Впереди себя просеку рубят, дорогу под собой мостят. Жены ихние по приплоду дали каждая, а князья об этом токо што слухом слышали, а глазом не видели. На исходе года от жен к князьям гонцы скачут, дескать, тоска берет с порожним-то чревом ходить, а князья и этого в толк не берут — знай лес рубят да дозоры вперед высылают. Ладно. Приходит время, дозорные вместо грибов да ягод из лесу весть приносят, что в трех днях ходу стоит сила великая: лес валит, болота мостит, сучья, мелочь всякую в кострах выжигает. И никак это Лесная сила и есть, потому черные все, как лешие, и волосьями заросли.
Наслушались князья таких доносов, по женам стали скучать, да Верхнему стало стыдно перед Нижним, а Нижнему — перед Верхним. Дальше пошли, только што с осторожностью. И вырубились оба на поляну. Большая поляна была — обе дружины по краям уместились. Глядят друг на дружку и не узнают — упыри стоят супротив да и только! Высылают князья вперед глашатаев. Те на середку поляны выехали, друг на дружку глянули, меха свои надули да как заорут разом каждый супротивной стороне: «Расступись, неведомая сила Лесная, перед силой Верхнего князя-батюшки!» «Расступись неведомая сила Лесная перед силой Нижнего князя-батюшки!» «А не расступишься, побита будешь дружиною князя Верхнего!» «А не расступишься, побитой будешь дружиною князя Нижнего!» Орут глашатаи в один голос и в слово одно, а князья себе слушают. Все понятно тому и другому, токо што там за Верхний-Нижний князь стоит перед ними, никак в толк не возьмут. Средний, должно быть. Лесной, значит. Которые по реке городами стоят, одного Верхним, другого Нижним величают. А этот так и эдак зовется. Назло, видать, тому и другому… Призадумались князья. День думают, другой, третий. На рожон-то лезть кому охота? Не ест, не пьет никоторый. Такая вышла история…
Макар замолчал, быстро повернулся спиной к Михаилу Лукичу:
— Поскреби-ко мне лопатку, Михайла. Засвербила чего-то.
— А ты мне давеча спать велел, дак я и сплю, — ответил тот.
— Ну и ладно. Князья вон три дня не спали, не ели, да ничего. Обожду и я. — Он опять стал закуривать из своей банки, но рассказа не остановил, чтобы не забыть, на чем кончил.
— Князьям-то што! Морщат себе лбы-то, а в дружинах-то и мастеровой люд был. Пока лес рубили да сучья жгли, глядишь и деготь гнали, и кузнечного уголья напасли. А тут дело-то кончилось, и душа неймет. И горшали в той и другой дружине были, да такие ли еще мастера — где там нонешним! К исходу третьего дня горшаль от Верхнего князя и пошел тайком обочь поляны глины поискать. Тут копнет, да там копнет — и напал на глину. Сидит себе, ковыряется, ком наляпывает и не видит, што другой такой же копатель рядышком примостился. И тот этого не видит, глины себе набирает. Ткнулись лбами-то, друг на дружку глаза натаращили. Деру бы дать к своей дружинушке, да глины жалко — хороша больно. «Ты откуда, мол, взялся и чего тута делаешь?» — спрашивает один другого. «А я, мол, скудельник Верхнего князя-батюшки, что стоит великой силой обочь поляны лесной, а промышляю глину для своего ремесла. А ты кто таков и пошто сюда?» — спрашивает тот этого. «И я, говорит глину промышляю, как я есть скудельник Нижнего князя-батюшки, што стоит силой великой обочь поляны лесной». «Это, мол, как же так выходит, — говорят горшали, что Верхний да Нижний князья-батюшки великими силами стоят обочь поляны лесной, а где же Верхний-Нижний или Нижний-Верхний князь? Средний-от князь где же? Неужто нет его, да и не было?» Обнялись скудельники на радости, пошли в обнимку на поляну. До середки ее дошли и каждый в свою сторону повернули да прямиком к князьям — так, мол, и так: нету никакого супротивного Среднего князя. Тут и князья на середке поляны встретились. Знамо дело, пир пошел горой и всякое угощение. Скоко дней гуляли — никто счет не вел. Жены княжеские в полевые шатры привезены были, благодать им на порожние чрева сошла, и князья на радости решили отметить эту поляну городищем. Горшалям было велено слепить два таких жбана, чтобы и дна у них не видать было, и поставить эти жбаны по сторонам новопроезжей дороги. Чтобы всякий конный и пеший из Верхнего города в Нижний и из Нижнего в Верхний отпускали в них по десятине от своей мошны на постройку храма на месте встречи князей. А сверх этого горшалям было велено остаться в городище на вечное поселение, чтобы люд от них пошел и завелось их рукомесло.
— Так вот и стало. Городище-то тут было али не было, и старики не сказывают, а село Стретенье стоит. И храм, который мы в Гражданскую покурочили маленько. Горшали вот тоже водятся покамест. Вота один такой сумерничает. Эй, хватит полудять-то, грыжу наспишь! — Макар ткнул Михаила Лукича и, довольный своим рассказом, стал подклеивать языком погасшую цигарку.
Денис перекатился с груди на спину, прикрыл глаза от слепящей голубизны неба и впервые не столько осознанно еще, сколько радостно подумал о предстоящей ему работе. «А вот и начало ленты! — сказал он себе. — Точно! Небольшой мультик, причем, на юморе, а потом — переход на объемную фактуру — и к рукам мастера. Отлично!»
— Дядя Миша, а приятель-то у вас клад, а? — сказал он и дотянулся рукой до Михаила Лукича и Макара. Ему вдруг захотелось ощутить, все ли тут настоящее, не из сказки ли эти старики?
— Макар-то? Ему токо стопку — и пойдет! Он те стоко небылиц наляпает, горшков стоко не навертишь.
— Ладно! У каждого свое ремесло. — Макар опять повернулся к приятелю спиной. — Почеши теперича! — И зажмурился, ожидая удовольствия. — Потоми сперва, вокруг поводи, а потом уж и лопатку, — подсказал он приятелю.
Деревня Пеньки — гости только теперь это увидели — стоит на пригорке и обоими концами упирается в изгибы Княгини. Издали, с края Пеньковского поля, она похожа на коромысло — так плавен и ровен ее пригорок. И коромысло это узорное, потому что дома срублены и украшены всякий по-своему. Посередке стоит Макаров дом, простой, рубленый, под серебристо-сизой драночной крышей, и наличники у него не крашеные, а тоже серебристые, как драночная крыша на втором году. Обочь Макарова дома — два каменных, старой кладки, вишневые от времни. Дальше — обшитые тесом, крашеные то голубым, то зеленым. Дом из силикатного кирпича, с шифером на кровле — не белый и не серый. А по концам — два новых щитковых домика из еловых досточек в елочку — желтые, как соты из улья. И весь этот узор по зеленому полю овинников, разросшихся черемух, рябин, берез.
