Марья вывела за ворота свою красную с белой звёздочкой во лбу корову Маню. Зорька потянула носом и набычилась.
— Ишь, не узнаёт матку! — весело улыбаясь, сказала Лукерья.
Смотрела она на Марью и думала, что вот, поди, как сестра родная она ей. Марья подошла к Лукерье, сели они на лавку и стали дожидаться стада.
— Как там Наденька?
— Так повеселела девка! — Марья поправила на Лукерья косынку. — Повеселела! Всё про твоего Егория! Такой он растакой он! Ведь чё говорить, Лушенька! Девочка-то она чистая, непорочная! И вот скажи какое дело… Твой-то спит?
— Спит! Я уж его не стану рано будить. Пусть себе спит!
— Вот и верно! Ныне у них по городам всё нервы да нервы. А тут они их сном пускай полечат. Ты бы Егория попросила, пусть он с Наденькой поболе погуляет!
— Так я-то чё? Я-то скажу! Они замолчали.
Из-за поворота показалось стадо. Каждое утро, встречая стадо, обе они думали, что заметно, очень заметно оно поредело. Раньше, как говорили тут, "до Хрущёва", стадо было большое. После, как пошёл тот искоренять частника, так оно поредело, сельский человек приспособился жить без скота и понял, что так хоть оно и голоднее, да легче! Сейчас хоть и было разрешено держать скот, а мало кто держал. Стадо не спеша подбрело к старухам. Зорька и Маня сама вошли и побрели к горе. Никифор, ходивший по утрам в тёплом брезентовом плаще, поравнявшись со старухами, оглядел их с прищуром:
— Чё, холеры, живые? Марья кивнула.
— Ну и живите, язви вас! — И, щелкнув бичом, Никифор прошёл мимо.
— За тебя сватался! — улыбнулась Марья и обняла Лукерью за плечи.
— Ой, Марья, не говори! А я уж, верь, забыла! Это он кого взял-то?
— Так Зою Прокошину! Трактористкой-то ещё стала!
— Ой, Господи, правда ведь… Утопла она ведь?
— Утонула…
Стадо медленно уходило вверх по дороге. Вставало солнце, и горький черёмуховый запах потёк по селу. Старухи посидели, взявшись за руки, как две молоденькие подружки, посидели да стали подниматься. Теперь Лукерье надо было почистить за Зорькой, накормить Бобку да приготовить завтрак для Егора. Ещё с вечера задумала она наготовить вареников. Сходила для этого к Марье за творогом, мука была своя. Ещё в прошлом году Семён Мотов привёз два мешка. Продал недорого, видно, украл муку, раз недорого, но к этому в селе уже были приучены. Крали многие. Крали и даже не совсем понимали, что крадут.
Всё, что осталось от вчерашнего обеда, Лукерья снесла собаке и вывалила в алюминиевую миску, как она называла, "собачью посуду". Бобка деликатно помахал хвостом, повертел головой, попытался даже лизнуть Лукерью, но есть стал, только когда она ушла.
Теперь Лукерье надо было просеять муку. Рядом с сенями стоял чулан, где хранила она сушёные грибы, муку, зимой — мясо. Мука стояла в кедровой бочке. В кедровой посуде никогда не заводилось червяков. Лукерья насеяла муки, отруби, высыпала в маленький бочонок, муку в долбленую миску и пошла в кухню. Тесто на яйцах получилось жёлтым. Приготовив тесто, пошла кормить кур. Те уже знали своё время и толпились у крыльца. Дав им корму, она сходила проведать цыплят. Солнце уже подняло свою макушку из-за горы. Теперь надо было раскрыть рассаду. Садила Лукерья две грядки огурцов и четыре грядки помидоров. Огурцы уже выпустили свои мятые листочки, резные по краям. Помидоры дня через три-четыре можно будет высаживать в землю. Кое-какие кусты уж и цвет набрали. Лукерья раскрыла свои парники, достала из колодца воды и принялась поливать. Пока делала своё привычное дело, всё думала: "Вот поглянется ему здесь возьмёт и останется Егорий-то! Да к кому же бегал-то он?" И тут вспомнила, что Усольцев, когда приходил, сказывал, что будет Мамонтова! "Так кто же больше, как не Мамонтова, как не Катька!"
Про жизнь Екатерины в селе знали все и все относились к ней по-разному. Лукерья сильно жалела: отца её хорошо помнила, да и кто его не помнит?! Красавец Мамонтов спивался на виду, открыто. Когда запивает человек незаметный, это одно, а когда пил Максим, то это совсем другое. Будто гибло большое и красивое дерево. И никто не смел ничего ему сказать. Даже видавшие виды мужики и те сми-рели перед его дикой красотой. Да тут ещё его женитьба на Дарье, семью которой в селе недолюбливали. Вот и остался мужик один, пропил себя и погиб.
Такая же судьба досталась его дочери. Когда Катерина шла по селу, играя своим сильным телом, у мужиков дыхание схватывало, а бабы чуть не крестились вслед, не то от страха, не то от зависти. Замуж никто её не брал, зная, что девчонкой её изнасиловал отчим — круглоголовый, с маленькими глазками человек. И как печать на ней поставил. Когда Катя была молоденькой, ей советовали уехать. Она и уехала учиться, да, закончив техникум, вернулась… До двадцати лет прожила одна, а в двадцать с лишним пошла за Епифанова. Епифанов был заезжий. Шли толки, что в городе он был каким-то крупным начальником, что проворовался. Его скинули и направили в село… Прожила с ним Катя две недели.
— Эвон он у кого!.. — ещё раз повторила Лукерья, поражённая своим открытием. И, догадавшись, она не могла решить, худо это или нет. — Вот бы Надюша была здорова… Вот было бы хорошо… А что Катерина! — Пораздумав, решила, что дело, конечно, молодое. Пусть как хотят. — А потом, чё же, — рассуждала вслух Лукерья, — Катя-то, поди, живой человек! Эдак без мужика вовсе жить — заболеть недолго!
Пока раздумывала, руки незаметно лепили вареники. Теперь оставалось поставить воду да будить Егора. Часы показывали десять утра. Только подумала Лукерья идти будить, в окно постучали. Выглянула, а это Наденька!
— Спит? — спросила она, робко улыбаясь.
— Спит! Да я счас его будить стану.
— Не надо! Можно я сама? — Надя умела ловко на своей коляске въезжать в дом. "Это у меня руки сильные!" — говорила она.
Наденька въехала в мастерскую. Егор спал на спине. Сейчас лицо его было спокойным, на щеках виднелась щетина. Надя тихонько дотронулась до его щеки, потом погладила по голове. Во сне Егор взял её руку и положил себе на грудь. Надя испуганно посмотрела на дверь, но Лукерья занималась своим делом… Егор открыл глаза, увидел Надю. Она вырвала руку, но Егор вновь её взял и поцеловал.
— Наденька, доброе утро!
— Доброе утро… — И она выехала на кухню. — Проснулся, — сказала она Лукерье.
К полудню стало жарко. Солнце было ослепительно ярким. В лесу же было прохладно, трава и кустарник стояли влажные от утренней росы, выпавшей сегодня особенно обильно. В небе не было ни облачка. На полянках уже синели колокольчики, лилово-синие, зацветала медуница, взгорки были сплошь покрыты одуванчиками. Дорога, по которой гуляли Егор и Надя, была из брошенных. Раньше по ней ездили телеги, а как отпала надобность в гужевом транспорте, для машин отсыпали дорогу в другом месте. Старая же поросла травой, заглохла.
— Я по этой дороге грибы собираю. Да, я умею грибы собирать! Тут очень много рыжиков и маслят, — оборачивая лицо к Егору, говорила Надя.
Егор шёл за креслом, толкая его.
— Мне так хорошо никогда не было, — призналась Надя. — Смотрите! — Она показала пальцем на огромную, наверное, столетнюю ель. Под её шатром словно ковёр расстелили сплошь из ландышей. Даже не доходя до места, чувствовался нежный их запах.
Егор сделал Наде букетик и перевязал его травинкой.
— Мы, наверное, далеко от дома? — спросила Надя.
— Ты устала? — Егор перешёл на "ты" нарочно внезапно.
— А ты? — нерешительно произнесла Надя.
— Я нет.
— И я нет…
— А хочешь, мы вот на этой полянке остановимся, и я тебя порисую?
— Нет! Сегодня я хочу просто гулять! Без тебя я ведь не могла бы так далеко уехать. А правда, хорошо называть друг друга на "ты"? Тебе нравится?
— Очень!
— И мне! Ты нарочно перешёл на "ты". Я это сразу поняла! Можно я буду говорить? Это оттого, что я всегда мало говорила… А можно я тебе всё расскажу? Я тебе всё равно бы рассказала… Понимаешь, дело в том, что в тот день, когда меня сбила машина… И ещё вот что… Ты меня даже не спросил, а что с шофером? Меня никто об этом не спрашивает! А ведь он же отвечал! Я сразу, когда пришла в себя, сказала, что шофер не виноват!
— Почему? — Егор видел, что Надю охватывает волнение, что она хочет сказать нечто очень для неё важное. Он остановился, повернул Наденьку к себе лицом.
— Понимаешь, Егор, я знала, что встречу тебя и всё расскажу. У меня был мальчик… И мы с ним… дружили… Я его, наверное, любила. Мы целовались! И вот в тот день мы вышли из школы, и он такое мне сказал!.. Он сказал, что его заразила моя подруга. Знаешь, такие есть болезни… Ты знаешь?
— Да, конечно.
— А я ему так верила… И вообще… Я побежала от него! Мне было так ужасно… И тут машина… Ведь шофер ни при чём, когда я сама ничего не видела! Он приходил ко мне в больницу, этот шофер. Вася Павлов его зовут. Он старше меня всего на три года, а у него уже две девочки… И этот… Он тоже однажды пришёл. Он сказал: "Ты псих и шизик!" Всё, конечно, прошло. Сейчас отвратительно даже вспомнить о нём! И знаешь, Егор, вообще в школе было мало чего хорошего! Вот, например… — Она вдруг запнулась и посмотрела на Сомова умоляющим взглядом.
